Ангел боли - Стэблфорд Брайан Майкл. Страница 31

Он видел это лицо раньше, в ярком бреду лихорадки от яда. Это было лицо верховного Бога, Творца Творцов, совершенно беспомощного Бога, пойманного границами собственного Творения, не могущего вмешаться в то, чему он дал образ и позволил действовать. Взгляд проникал в самую душу Дэвида Лидиарда, без сожаления или извинения, словно подчеркивая загадочную природу человечества и мира.

— Должен ли я ждать тут вечно? — вслух спросил Дэвид. — Я здесь с какой-то целью, или меня просто выкинули из мира, и я должен выбираться сам?

Рот Бога открылся, словно собираясь ответить — что было бы доказательством того, что видение всего лишь галлюцинация, — но звуков не раздалось. Вместо этого крошечная вспышка цвета расцвела в сером, хаотично завиваясь и разрастаясь, летя к нему, как капля слюны из уголка божественного рта.

Вначале это была просто танцующая радуга, но когда она обрела образ и материю, он понял, кто был послан, чтобы забрать его и перенести в новую фазу мучительного сна. У неё были огромные крылья, темные как ночь, глаза как ярко пылающий янтарь, яркие красные губы и серебряные волосы, развевающиеся позади, как хвост огромной кометы.

Её когти вытянулись, сверкая, как чистая сталь.

Он не мог не испугаться, но не бросился бежать.

В этот момент он, наконец, дал свое согласие. Он раскрыл свои страдающие руки, чтобы принять радостное объятие Ангела Боли.

Когти Ангела Боли вырвали его из субстанции призрачного мира. Если бы такая боль поразила его, когда он был неспособен к магическому видению, она бы привела его к потере чувствительности — но из горького опыта он знал, как тяжело человеку, наделенному внутренним зрением, потерять сознание. Он снова обрёл это зрение, и для него не было избавления. Как бы то ни было, он взмывал с темным ангелом своего воображения высоко в ослепительное небо.

И пока они летели, плотно прижавшись друг к другу в яростном объятии, каждая точка его души была пронзена и изъязвлена её любящей и неосторожной хваткой.

Дэвид пробыл в Аду дольше, чем любой из людей. Однажды, ассоциируясь в собственном сознании с самим Сатаной, он был прикован к бесплодной, огненной земле Ада. Его сатанинское «Я» освободилось из этого плена, но Ад вернулся к нему, тайком поселившись в его костях и сухожилиях, терпеливо распространяя свою власть над пальцами и членами, вонзая отравленные холодом клыки в его теплое, бьющееся сердце.

Он изо всех сил боролся с этим внутренним Адом. Он сделал эту борьбу трудом всей своей жизни и привлек к ней все оружие, данное ему наукой: опий, морфий, кокаин.

Он мог победить в сражении, но никогда не выигрывал войны.

И он не мог полностью освободиться от чувства нависшей угрозы, которое выражала идея Ада. Он никогда не мог до конца избавиться от груза веры, которая была исподволь внушена ему в детстве: вера, обещавшая вечное пребывание в Аду нераскаявшимся грешникам. На уровне своего интеллекта он полностью отбросил церковные догмы, но на уровне восстающих эмоций в его сердце сохранялась тайная, ускользающая тень: тень, которая безмолвно указывала на путь вниз, в бездну.

На уровне разума Дэвид знал, что напоминание о вечном страдании было не более чем иронией. Боль ощутима лишь при наличии контраста, и вечная боль обязательно лишится смысла со временем. Но тень сомнения никогда не позволяла довериться разуму; сомнение скалилось в насмешливой ухмылке, выслушивая его рациональные суждения.

Теперь он был уверен, что все его сомнения разрешатся. Теперь, когда Ангел Боли окончательно объявила его своим и могла свободно унести в воображаемый центр её пугающего мира, сущность вопроса наконец-то станет ему ясна.

Боль не исчезла, не исчерпалась от бесконечного повторения, но она изменилась. Она изменила его или, по крайней мере, его чувство собственного «Я». Ему казалось, что он сократился до крошечного, одетого в траур существа из костей и плоти, пляшущего, как марионетка, в когтях Ангела Боли. Поднимаясь в небо, которое уже не было свинцовым, в область, где лучи солнца рассыпались водопадами света, несчастная человеческая душа Дэвида, казалось, каким-то образом перешла из его тела в бесконечно более сильное и великолепное тело Ангела, где сплавилась с её душой и зрением.

Это не уменьшило боль, так как Ангел Боли сама была болью, но это было своеобразное превращение, вернувшее боли её должное значение, как если бы мир был создан разумно и целесообразно. Его вынесло за пределы времени и пространства, далеко за пределы того комка глины, которым было его тело, и очень далеко за пределы того комка глины, которым была Земля.

Ему было позволено разделить взгляд единородного Творца, наблюдающего за своим Творением извне.

В этом видении была боль: вся боль всех миров всего Творения, и вся агония печали и беспомощности всех существ, которые когда-либо были и когда-либо появятся. Но в этом было и что-то большее, чем боль: обострение восприятия, которое восстановило фокус всех ощущений. Это был единый неделимый момент созерцания, когда Дэвид видел всё сущее, все потенциальное. Если бы в этом момент он сказал: «cogito, ergo sum», он бы имел в виду не бесконечно малую вибрацию ощущений, потрясенную затуманенным человеческим сознанием, но совершенно ясную мысль, сложную и кристально-чистую, содержащую в себе всё Творение.

Он разделил ту единственную мысль Божьего сознания, которая была вселенной.

И, находясь вне времени, он разделил вечно длящееся мгновение.

По крайней мере, так ему показалось…

— Вот видишь, я честна! — произнес голос. — Я не прошу тебя заключать сделку, не зная, что на кону. Я лишь прошу тебя выдержать ужасную боль. Я не пытаюсь обмануть или надуть тебя. Как тебе сказали, ты слишком ценен для этого.

Он находился в пирамиде, глядя на огромную фигуру богини Баст, сидевшую на возвышающемся троне. Она наклонялась вперед, глядя вниз на него с вниманием, которого раньше он никогда не удостаивался.

Ему не пришлось преодолевать тяжелый путь через пустыню и улицы разрушенного города — но она все равно смотрела на него, как богиня на человека; все равно она вынуждала его помнить, что ей принадлежит вся власть, а ему ничто; все равно она желала унизить его трепетом перед её величественностью.

— Тебе давно следовало быть со мной честной, — ответил он. — Тебе следовало бы снизойти до меня, спрашивать меня и отвечать на вопросы, разделить со мной твои тайны и твои надежды.

— Не завидуй другим, — сказала она ему. — Я обращалась с тобой гораздо лучше, чем с ним. Но за тобой следили, как никогда не следили за ним, и все разделенные с тобой тайны стали бы известны остальным.

Она говорила с ним как богиня с человеком, но слова её выдавали. Она говорила как коварное и хитроумное существо, чьи доводы были столь же двусмысленны, как и человеческие. Она не скрывала, что желает заключить с ним сделку. Ей нужно было согласие, о котором говорил бледный человек. Она нуждалась в его согласии пройти через пламя Ада не для себя, но ради неё, и совершить все возможное, чтобы увидеть все, что ей необходимо увидеть.

Он мог попытаться угадать, что она не могла узнать без его помощи.

Сколько ангелов могут уместиться на кончике иглы? А сколько их ещё спит под поверхностью земли? Насколько далеко находятся остальные, населяющие отдаленные пределы вселенной, разросшейся до бесконечности? Можно ли заключить союз между тремя так же легко, как между двумя, чтобы организовать стаю хищников, чьим злодеяниям невозможно противостоять?

— Я стану твоими глазами, — сказал он, хорошо зная, на что он дает согласие. — У меня есть свои причины этого хотеть. Не знаю, смогу ли оплатить цену это видения, но я постараюсь. Я напуган, но сделаю, что в моих силах. Но впоследствии все изменится. Ты не богиня и не сможешь дальше притворяться ею. Я узнаю, кто ты на самом деле.

Огромные зеленые глаза смотрели на него, зрачки превратились в узкие щели. В правой руке она держала овальное зеркало — гораздо больше того, что висело на двери его гардероба. Теперь она подняла зеркало, чтобы Лидиард смог увидеть, что в нем отражается.