Юрий (незаконченный роман) - Балашов Дмитрий Михайлович. Страница 21

— И тогда я смогу делать все-все, что захочу? — спрашивал уже подросший малыш.

— Да, серденько мое! — отвечала Софья с мокрыми от любви глазами. — Да! Ты станешь сильным, и уже никто не будет страшен тебе! — А сама думала о Юрии, о ненавистном девере, которого безумно боялась, с надеждою повторяя про себя: «Тогда Юрий не станет страшен тебе, сын!»

Василий смутно запомнил сильные руки Витовта, когда мать привозила его ребенком к деду «на погляд», но лучше всего запомнил он последнюю встречу с дедом три года назад, когда Софья примчалась к отцу вместе с Фотием искать защиты от Юрия.

Витовт успокоил дочь как мог (у него были связаны руки делами на Западе), твердо обещав ей, однако, свою помочь.

Успокоенную водил по замку. Софья старалась не замечать, что когда-то живой и быстрый отец стал медлить, взбираясь по каменной лестнице, что обвисшее, обрюзгшее лицо его покрылось сетью морщин, что сам он стал как-то сохнуть, «уменьшаться» после своих семидесяти лет. Витовт негодовал на Ягайлу, сумевшего родить от последней жены двух сыновей. Вдруг останавливаясь в каменных переходах и тяжко дыша, начинал с ненавистью и как-то по-котиному шипя говорить об удачливом двоюроднике. Софья молчала. Тихо промокала глаза платком, когда на высоте крепостной стены, над озером, Витовт торжественно умолк, глядя вдаль и прижимая к себе счастливо приникшего к нему Василия. О вере не говорили на этот раз, берегли друг друга. Софья с годами стала яростной поборницей гаснущего византийского православия. А Василий, прижимаясь к деду, к великому деду своему, был совершенно счастлив. Гордо проходил, держась за дедову сухую ладонь, мимо литовских и немецких придворных, мимо татарской охраны, замершей у дверей главной пиршественной и тронной залы замка с пучками ребристых тяг на сводах, с окнами на озеро — высокой залы, вознесенной выше зубчатой преграды стен.

— Вот… создал! — говорил Витовт. — Каждый людин, едущий порожняком, привозил с собою камень, иначе не пускали в Троки. На уровень огненного боя, сам видел, все выложено гранитными валунами, пушками не разбить! Вот, дочь!

Он широким жестом руки обвел пространство. Отсюда, с башни, виделись и предместья, на соседнем острову укрепленные, и ряды крытых черепичных крыш в Троках, и иные крепости в отдалении. А Софья вспоминала далекий, уже как бы и не взаправдашний Краков, шумные пиры, давно умершую Ядвигу в парче и короне, усыпанной самоцветами.

И она не видела (позабыла!) свой жестко обострившийся лик и ряды морщин на щеках, которые уже не могла разогнать никакая улыбка. И Витовт сам, не видя себя (не часто гляделся князь в полированное серебряное зеркало), все боялся сказать ей, что она уже не девочка, не та Соня, которую знал он и любил и прочил за русского великого князя — куда ушло все! И приманчивая женская стать, и зазывный взор, сулящий счастливому избраннику плотские радости, и звонкий смех, и быстрота. «Что сделали годы?» — думал он, глядя на Софью, и отворачивался, и молчал. И она молчала, боясь сказать, как он обрюзг и усох.

Софья озирала палаты, залы, лестничные перепады замка и думала о том, как обманывает действительность наши мечты, и хотела, чтобы исчез этот наконец-то достроенный замок, а отец вернул свою молодость, свой задор, свою соколиную стать, чтобы опять волновал сердца и кружил головы красавиц, легко взлетал на коня, мчался впереди своих дружин, чтобы все было, как прежде, чтоб исчез этот кислый дух старости, исходящий от отца.

«Боже мой! Неужели и я такая теперь!» (Знала, что такая, часто смотрясь в зеркало, не обманывалась нимало, и все же казалось: при встречах — редких встречах с любимым отцом — хоть на миг, на час малый, помолодеть, вернуть то, что было тогда, в пору надежд и чаяний, когда все еще было впереди, в сумасшедшем круговороте событий, и не воплотилось в эти немые башни, в камень стен, в эти тесные двери, полные ратников и челяди.)

Она долго плакала тогда, ночью, лежа без сна, рядом со сладко спящим Васильком, что изредка дергался во сне и даже раз произнес вслух: «Дедо!»

Все это было тогда, три — нет, уже четыре года назад. А теперь сын-отрок уже становится мужчиной, лик оделся темным пухом, предвестием бороды, и на женок поглядывать стал. Софья уже не раз подумывала приставить к сыну молодую покладистую служанку. И к отцу она ехала с большей уверенностью в себе. Не изменили братья мужа. Юрий, слышно, в ссоре с детьми — Василием Косым и Шемякой. Татарский набег отбит, и не сегодня-завтра отец исполнит свою давнюю мечту — станет наконец королем!

Ехали в Литву мимо уже убранных пустующих полей, где там и сям были расстелены льны, осужденные мокнуть под дождями осени, мимо уже пожелтевших и побуревших стогов сена и хлебных скирд. И сердце полнилось радостью ожидания встречи.

— Помнишь дедушку? — то и дело без нужды вопрошала она сына.

Василий кивал, к своим неполным четырнадцати годам он начинал уже многое понимать в сложностях политической игры государей, и уже понимал, что не так-то просто станет ему наследовать Витовту, ежели дедушка умрет, а Ягайло останется жив — или ежели польские и литовские паны не захотят его? И как быть с верой? Отказываться от православия Василий, воспитанный Фотием, не хотел. Но все гасило радостно-завистливое нетерпение — узреть великий съезд! Узреть самого Ягайлу, узреть прочую знать, созванную дедом на торжества!

Колеса, выкрашенные красною краской, с оковкою серебром вместо железа ныряли в колеи и рытвины неровного пути. Возок кренился то на один бок, то на другой. Василию хотелось выбраться из этого изукрашенного ящика, сесть верхом на коня и скакать на вольном осеннем ветру впереди дружины, ощущая всею грудью запах осени, запах вянущих трав, земли и бора, следя пролет птичьих стай в мглистых серо-голубых небесах. В конце концов не выдержал, попросился у матери. А Софья, сама себя молча сравнив с клушею (сына считала соколом!), осталась одна, со служанками, и, заваливаясь то вправо, то влево, обложенная полосатыми ордынскими подушками, продолжала думать о новой встрече с отцом, который тогда, наверно, наденет свою красную, отделанную горностаем мантию, рудо-желтый, усыпанный драгоценностями зипун и алые, расшитые жемчугом сапоги и будет восседать на троне и станет в самом деле наконец королем.

Фотий ехал в другом возке и размышлял о том же, вернее не о самой коронации, а о том, оставят ли ему настырные францисканцы право власти в западных епархиях, подчиненных Витовту? Затем и дружил с Витовтом, затем и улещал великого литвина! Сохранить православие в западных епархиях было много трудней, чем тут, в Залесской Руси, где ничто не грозило освященному веками византийскому уставу! Но он должен был спасти Русь от латинов! Любыми путями и средствами! Лишь бы Витовт не заплатил за корону слишком дорогой ценой! Достаточно и того, что Ягайла, чтобы получить польский трон и руку Ядвиги, по сути, пожертвовал Литвой! Православной Литвой! — уточнил Фотий, поправив сам себя. Он мужественно переносил, стараясь не замечать, толчки и тряску ухабистой дороги и лишь шептал молитвы, коротая время в долгом пути.

На ночлег часто останавливались в поле, разоставляя шатры. В монастырях останавливались, строго расспросив: не болеет ли кто — или не болел ли «черной»? Безжалостная, не дающая надежды на излечение хворь была страшна всем.

Давно остались позади Русские земли, подчиненные Москве, миновали земли, захваченные Литвой, миновали Смоленск. Близились Троки.

Глава 14

Праздничный шум большого лагеря слышен был уже издали, когда подъезжали к Трокам. Уже на подъезде дорога загустела повозками крестьян и дворовой челяди. Везли красные ободранные туши зубров и вепрей, везли бочки пива, связки сушеной рыбы, кади с различной овощью, бочки соленых сельдей, сигов. Скоро, за очередным поворотом, показался стан, ряды палаток с гербами, со штандартами над ними, рядом с которыми, наводя порядок, разъезжали закованные в сталь рыцари. Ржание коней, шум толпы, многоязычная речь, яркие одежды татарской конной сторожи, бунчуки и знамена, кольчуги и брони, атлас, бархат и шелк парадных одежд — не поймешь: то ли войско собралось, готовое выступить в поход, то ли и верно гигантское празднество затеяно здесь, в Троках, и русское, зело не скудное посольство как-то враз умалилось, потонуло в этом роящемся множестве, в реве верблюдов, доставленных нарочито из далеких степей, в звуках труб и цимбалов, в горловом долгом крике-пении крымских караимов [14], поселенных Витовтом под Троками, которые сейчас, принаряженные, разъезжали верхами, соперничая блеском одежд с немецкими рыцарями. У самого главного моста к замку пришлось буквально пробиваться сквозь разноликую толпу, и русская конная сторожа уже заспорила с гордыми польскими панами, заступившими было им дорогу к замку. Но вот кто-то проскакал оттуда-сюда, но вот явились ощетиненные копьями Витовтовы ратники в позолоченных шлемах — личная гвардия хозяина Трок, и путь был расчищен. Юный русский князь Василий, весь красный от недавнего гнева, гордо задирая подбородок, первым проехал по гулкому под копытами коней настилу моста.