Юрий (незаконченный роман) - Балашов Дмитрий Михайлович. Страница 25

— Пошли отсель! — И повел, не выпуская, на зады, подале от любопытных глаз. — А жениться тебе и верно пора, паря! Это бабы правильно говорят, и обижаться на них не след!

Нашлись два чурака на задах, где и уселся Симеон, усадив Сашу прямь себя. Долго молчал, сожидая, дабы успокоился парень. Потом велел ему вслух вместе с собою читать «Отче наш», заговорил медленно и веско:

— Почто ты вскипел, ведаю! Не задалась служба твоя? Ослабы хочешь? А родичей хочешь иметь? Отца, деда, прадеда? Думаешь, им всем легко было? Вестимо, калачами кто не горазд торговать! Дак почто тогда ты пришел на двор своего отца? Почто просился — молчи, не прекословь! Не ты — старуха, что тебя привела, — дак все одно! Тебя приняли, дали то, что дороже добра, — власть! К власти привыкнуть должно! Вора убили у тя, баешь? А сколь невиновных ни в чем убивают, считал? А когда тати на эту деревню напали и сколь порешили народу, ведашь? — Симеон нарочно говорил по-народному, сокращая слова, не растягивая слогов, так было и убедительней и яснее. — Ты, кроме меня, един остался из Федоровых! Твоего пращура тверская княжна любила, сережки подарила ему золотые, чуешь? А что другой твой пращур грамоту в Переслав князю Даниле привез и с того Москва начала сильнеть, ведашь? у тебя, паря, не уменья не хватает, а гордости! Гордости родом своим! По земле ты теперь и воин, «сын боярский», чуешь? И тебе подлежит продолжить наш род, не уронить имени Федоровых! Знатного имени! Поболе знатного, чем у иного боярина! Я к тебе обязательно приеду, погляжу, как там и что, а ты — учись! И книги чти, коли есть свободное время. «Часослов», помню, у вас был в Островом, Псалтирь, Евангелие. Добро ли помнишь жизнь Исуса Христа? То-то! И «Мерило праведное» со временем надлежит прочесть, и «Хронограф»! То книги нужные, надобные книги! По ним бояре и князья постигают законы власти! Ну а не сможешь — тогда и скажем, что не своего отца ты сын! Али сможешь? — Симеон встал, подошел к парню и стиснул его за плечи. — Ну дак как?

— Смогу! — тихо молвил Сашок.

— Вот и лады! А теперича поплескай водой, вон хоть из той кади, лик свой умой, да пошли в избу! Нехорошо от поминального стола уходить!

В избе, куда Александр вступил с некоторым страхом, его затормошили, затискали, потащили, усадили за стол. И первый диковатый девичий взгляд, который он встретил, подняв очи, был взгляд Прилепы, Лукерьиной, уже слегка заневестившейся дочери (девушке было уже двадцать лет). Девушка робко улыбнулась ему (много позже сказала сама: «Пожалела я тебя в ту пору!»). Русское слово «жалеть» многозначно, оно означает и жалость, и заботу, и дружбу, и любовь, и еще много сходных чувств и понятий. За шумом застолья, за молвью разве Прилепина мать Лукерья почуяла что, подняла бровь. Впрочем, родство уже было достаточно далеким. По первости все забылось, а вспомнилось потом, когда Сашок зачастил в деревню, раз за разом, а Прилепа отвергла выгодного, с точки зрения матери, жениха, но было это уже после многих иных событий. После возвращения князей из Орды, после вокняжения Василия Васильича, в те дни, когда и не чаялось уже никем, что Юрий Звенигородский когда-нибудь достигнет вышней власти…

Пока же все сидят тесной семьею и на опустевшем Лутонином месте стоит налитая чарка, прикрытая коркой хлеба. Сидят, пьют, едят, и разговор вновь от горестных бед сегодняшних восходит к истокам власти, к тому, кто же теперь станет, после Фотия, митрополитом на Руси? Да и о том вопрошают, ведал ли Фотий о своей кончине? Как ведали обычно все святые люди.

— Ведал! — твердо отвечает Симеон и притихнувшей родне повествует о видении, постигшем Фотия за год до смерти. Сам он об этом знал только по рассказам духовных, а самого Фотия стеснялся спросить, ибо жизнь торжествует всегда, в особенности же рядом со смертью. Бывши в ложнице своей по утрени, после того как обычно молитву совершив, прилег Фотий на одре своем отдохнуть и заснул, и внезапно воссиял свет в ложнице пречуден: муж к нему входит, светлоокий, с посохом, власы златы у него, и венец царский на главе, и одежда струится, яко река самоцветная, и стал пред ним. Фотий к нему: — Кто ты? Как дерзнул войти ко мне, понеже двери мои заключены суть? Не тать ли ты?

А тот: — Всуе плохое мыслишь, не тать я и не от земных человек, могу пройти и сквозь каменную стену, и сквозь вороты железные. Аз есьм Божий ангел. Послан к тебе от самого Господа сказать тебе срок жизни твоей, дабы устроил дела свои земные!

И Фотий после лежал на полу без сил много часов, пока не пришли келейные и не водрузили его на одр. Ну и прожил после, как ему было заповедано едино лето, три месяца и двадцать дней!

Выслушав, мужики уважительно помолчали, потом заспрашивали, вновь, уже о власти.

Глава 16

В московском летописном своде конца XV века отъезд в Орду Василия Васильича и Юрия отнесены к разным годам. Дело в том, однако, что «свод» пользовался в этом случае сентябрьским счислением, то есть Василий, отъехавший на три недели ранее дяди, выехал из Москвы на Успение Богоматери 15 августа 1431 г., а Юрий отправился 8 сентября, на Рождество Богоматери, то есть уже в 1432 (сентябрьском) году.

Смерть Витовта, а за ним смерть митрополита Фотия выбили из-под ног правительства Софьи две главные опоры, и приходилось срочно искать опору в Орде [*].

Юрий, отославший племяннику складную грамоту, также устремился в Орду, по-прежнему надеясь передолить племянника Василия перед ханским судом. Тот и другой везли богатые дары, тот и другой ошибались, переоценивая свои возможности.

Но с юным Василием ехал Иван Дмитрич Всеволожский. Именно здесь и теперь, впервые, в полной мере проявивший свои таланты не воина, но дипломата. Софья говорила Всеволожскому, не отводя взгляд:

— Сына береги!

— Нас встретит Минбулат. Сговорено так! Не страшись, госпожа!

Всерьез говорит, сдвигая когда-то красивые, а нынче клочкасто-поседелые брови, и в голосе, сдержанно-негромком, почтение к великой княгине: да не подумает она, что он, Всеволожский, небрежен к ней или сыну ее!

Иван уже теперь ищет пути подхода к будущей свекрови своей и разговор, доверительно-почтительный, «проигрывает» загодя…

Господь в этом году смилостивился наконец над несчастною русской землей. В срок прошли дожди, родился добрый хлеб, и народ ожил. Вновь заездили в город крестьяне из деревень с припасами, дровами, сеном, мясом, маслом, сыром, битою птицею, куделью и шкурами. Вновь бойко заторговали на Подоле огурцами, яблоками, репой, капустой, редькой и прочей различной овощью. Резвее заработали мастеровые: кузнецы, златокузнецы, шерстобиты, хамовники, изготовлявшие льняное полотно, скатерти и прочую льняную скруту на потребу сельского жителя.

Осень торжественно одевала в золото и медь кленовые и березовые рощи. Дубы вот-вот уже готовились украсить кованой бронзой свою вырезную листву, и бледно-голубое, будто промытое небо уходило в вышину, радуя теплыми днями ранней осени.

Украшенные коврами, два паузка [17] великого князя Василия отчалили от подольских причалов и под колокольный звон тихо тронулись на веслах (парусов еще не подымали) вниз по Москве. Третий паузок с конями, дружиной, припасами еще не отошел от пристани, там продолжали грузиться. Первые же два тоже вскоре пристали к берегу, против Симонова монастыря, где на великокняжеском лугу «под перевгъсиемъ» ловили сетями диких птиц, гусей и уток для княжеского двора. Здесь же, прямо на траве были разложены ковры, расставлены на низеньких столбцах посуда, рыба и дичь, хлеб, пироги и закуски, квасы и меды. Прощальный обед для сына «на природе» пожелала устроить сама великая княгиня Софья, ради погожего осеннего дня, ради спокойствия и тишины, ради того, что тут не было вечно шумной черни с ее охальными возгласами голосистых рыночных зазывал и толп глазастой дворовой прислуги — «дружины сплетниц», как называла сама Софья в минуту гнева свой бабий синклит.