Не трогай кошку - Стюарт Мэри. Страница 31

Я заметила, что стало тихо. У Джеймса кончились слова. И я услышала, как спрашиваю чужим жестким голосом, совершенно непохожим на мой:

– Это вы взяли картины из классной? Ты можешь утверждать, что все остальное принадлежит вашей семье, но картины были мои, и я любила их.

– Я знаю. Прости. Я... Это просто ошибка. Их взяли по ошибке. Они еще не проданы. Если честно, мы хотели вернуть их, но сегодня было невозможно.

– Сегодня?

– Да, сегодня. Их взяли только вчера. Как только я понял, то сказал, что нужно вернуть их на место, но к тому времени ты уже была здесь, заметила пропажу лошадки и начала расспрашивать о ключах. И... черт, это было ужасно!

– Наверное. – Я была ошеломлена. – Минутку, Джеймс. Ты сказал: «их взяли только вчера». Кто же их взял? Ведь Эмори здесь не было?

– Не было. Их взяла для нас Кэт.

– Что? – Повисла пауза, в голове у меня водоворотом кружились мысли. – «Для нас»? Ты хотел сказать «для Эмори»?

– Если так тебе больше нравится.

– Да, больше. – Мой голос звучал резко. – Тут есть разница.

– Ладно, значит, для Эмори. Послушай, не волнуйся, ты получишь их обратно.

– Я волнуюсь не о печатке, картинах и прочем. Я думаю о Кэти Андерхилл. Вы заставили девушку воровать для вас.

– Это неприятное слово.

– Это неприятный факт.

– А может быть, ты все это принимаешь слишком близко к сердцу? Вещи были наши.

– Может быть, и слишком. Но не так близко, как примут ее родители. Мне показалось, что они слишком встревожены случившимся. Я еще удивилась.

– Ее родители? Ради бога, ты же не собираешься рассказать им? Бриони...

– Погоди, Джеймс. К этому нужно немного привыкнуть. Оставь меня ненадолго.

Я резко встала и по недавно подстриженной лужайке пошла к берегу озера. Там, в углу сада, стояла невысокая стена древней кладки; из ее трещин росли цветы и свисало несколько сероватых папоротников, в сумерках казавшихся серебряными. Я стояла спиной к троюродному брату, глядя невидящими глазами на мерцающий в темноте пруд. Все ужасно, так ужасно... Однако, поскольку дело касалось Джеймса, я не дала воли первому инстинктивному порыву; поскольку это Джеймс, я должна остановиться и задуматься... Надо быть современной, говорила я себе, это бессознательное отвращение – условный рефлекс на то, что меня учили называть воровством.

Ну ладно, давай разберемся. Воровство ли это? Если рассуждать формально, все эти вещи переходят к дяде Говарду и, стало быть, к его сыновьям. Джеймс совершенно прав, говоря, что прошли те дни, когда мертвые помогали живым сохранять нажитую предыдущими поколениями собственность, с которой сегодня уже не совладать. И заботиться о ней придется не мне, а моим троюродным братьям. То, что среди мертвых сейчас и Джон Эшли, теперь не меняет сути дела. Моя реакция была не более чем вспышкой чувств. Джеймс предвидел это и пытался оградить меня, но я своими действиями в поместье вынудила его, и ему пришлось рассказать обо всем сейчас, когда я еще не оправилась от смерти отца.

Снова подумалось о Робе и поломанной кошке... Да, здесь Джеймс тоже прав: Эшли и та жизнь, олицетворением которой оно являлось, разваливались на части. Даже в этом коттедже, маленьком идиллическом домике с видом на озеро, с фруктовым садом, жимолостью и фрибургскими розами, завелись древесные черви, и все больше его одолевает сырость, а у меня нет средств бороться с этим. Если я продам часть оставленного мне матерью фарфора, чтобы сохранить коттедж, с этической точки зрения это будет оправдано. Так почему бы моим троюродным братьям, владельцам Эшли, не продать несколько безделушек, которые принадлежат им? И почему, если у них трудности, не сделать это сейчас?

Все сводилось к одному – Кэти. Но здесь я имела еще меньше права судить. Я не имела представления, насколько глубокие чувства питает к ней Эмори; я также не учла обстоятельства, при которых она «украла» пропавшие вещи для моих троюродных братьев. То есть для Эмори. Мой отец давно говорил, что Говард никогда не поселится в Эшли и не возьмет на себя хотя бы часть связанных с этим затрат; все это оставалось на плечах Эмори, и если Эмори решил избавиться от этой обузы... Да, ответственность ложилась на Эмори. Я по-прежнему не могла поверить, что Джеймс не был просто послушным братом, идущим за своим близнецом, куда бы тот его ни вел.

Я присела на стену, по-прежнему глядя на озеро и стараясь успокоиться. Братья заслуживали чего-то лучшего, чем этот всплеск негодования. Я снова подумала о тихой ночи, наполненной присутствием моего возлюбленного, его поддержкой, теплотой и любовью, силой, которую он придавал мне. Я также подумала о его недавнем странном колебании, ощущении вины и уязвимости, которые, пожалуй, теперь становились понятны. Это ощущение появилось, когда я вернулась в Англию; оно началось прошлой ночью, когда я увидела Джеймса в ризнице. Что он там делал? И об этом я тоже начала догадываться. Предмет, который он нес, был большим и плоским, вроде книги или портфеля. Наверное, он просто взял картины Ракхэма из тайного хранилища – не из самой ризницы; об этом можно спросить его самого. В дни, когда не производилась уборка, в церкви была сотня подходящих мест – под сиденьями в боковом нефе, под кафедрой, за кипами подушек у купели – любое из этих мест могло служить тайником, надежным и сухим, где Кэти могла спрятать вынесенные из дома вещи.

С вешалки певчих Джеймс взял сутану, забежал в неф до меня, выключил свет и, пока я приближалась к церкви, ощупью нашел дверь в ризницу. Вошедший в церковь увидел бы лишь исчезающую фигуру в сутане и пришел бы к такому же заключению, что и я...

Что ж, теперь я знала. И понимала его нежелание открыться. Сначала должны быть решены дневные дела. Прежде чем что-то выяснять между нами, нужно разобраться с создавшейся нелегкой ситуацией, решить экономические проблемы, как и где жить, проблемы поместья и завещания моего отца, кражи лошадки и картин. Все то, что про себя я называла дневными делами. В противоположность ночному миру звезд, где любить легко, где любовь, как стихи, течет от души к душе. И этой любви придется подождать. Теперь я поняла, что означали его слова «еще рано». Мне придется привыкнуть к реальности, к тому, какой он есть на самом деле, к реальному мужчине, а не к тому, который был частью меня самой и которого я знала как самое себя. Мы были отклонением от нормы, он и я. Мне всегда казалось, что любовь между нами, будучи полнее, должна быть и легче, чем у большинства; теперь я увидела, что она тяжелее. И итог ее неясен. Он будет зависеть от того, как я справлюсь с этим нелегким и запутанным делом – разузнать, что имел в виду мой отец и чего он хотел. Я должна выполнить свой долг как доверенное лицо Джона Эшли, а потом, когда с поместьем все утрясется, я и мой возлюбленный придем к согласию. Он уже понял это. Он знал меня и понимал, что кое-что в нем мне будет нелегко принять. Он не может положиться на меня, пока я не приняла его с любовью и пониманием, зная о нем всю правду.

В тот момент я так не думала: у меня оставались серьезные сомнения, он ли это. Посмотрев на воду, я открыла возлюбленному свое сознание, спрашивая в темноте:

– Вот поэтому нам и надо было подождать?

– Да, поэтому, – возник его ответ.

– Но теперь я понимаю и принимаю все. Теперь со всем покончено? Ты знаешь, я люблю тебя, ты знаешь это. Не могу не любить. Ведь только это важно, да? Что бы ты ни сделал. Кем бы ты ни был.

Ливень любви, реальной, как падение лепестков, любви с налетом столь знакомого мне озорства:

– Я оправдаю твое доверие.

Лепестки падали в самом деле. Увядшие лепестки ломоноса, подхваченные вечерним ветерком, дождем падали на темную траву. Наконец через заполненное тьмой пространство я взглянула на своего троюродного брата. Он твердо смотрел на меня, ничего не говоря, только смотрел, терпеливо и напряженно.

Потом он улыбнулся, что-то перевернулось во мне, и словно нить рывком протянулась между нами. Кровь не вода, что бы это ни значило, и даже твари в этом пруду, над которыми плещутся одни и те же волны, чувствуют свое родство. Казалось, в словах нет нужды. Были глаза Эшли, темнеющие во все сгущавшихся сумерках, светлые волосы, небрежная поза, скрывающая напряжение. Образ реального мужчины казался размытым, так же как и воображаемый облик моего возлюбленного, когда я попыталась наложить этот образ на реальную личность моего троюродного брата, сидевшего под сиренью и глядевшего на меня. Очертания не совсем совпадали. Еще нет. Наверное, пока я не приму его целиком – и в свете звезд, в мечтах, и в сером свете завтрашнего дня.