Терновая обитель - Стюарт Мэри. Страница 35

Глава 21

Мы побывали в Стоунхендже. В те дни он еще не был окружен оградой и осажден со всех сторон туристами. Издали он казался совсем маленьким посреди бескрайней равнины, но когда мы подъехали ближе, камни постепенно выросли до своей огромной высоты. На нас повеяло атмосферой древней неведомой тайны.

И все же это были не те камни, что приснились мне в ту первую ночь. В траве везде росли колокольчики. Древние менгиры были покрыты лишайниками всевозможных расцветок – зелеными, золотисто-янтарными и серыми, как шиншилла. Ветерок в густой высокой траве звучал почти как шум тихой реки. Несмотря на осеннюю пору, в небе иногда раздавалось пение птиц. Само небо – огромное, синее, с редкими белыми облаками – накрывало равнину своим куполом и было похоже на спокойное море с островками пены.

Кроме нас, у Стоунхенджа никого не было. Мы медленно пошли вдоль камней, в то время как Кристофер Джон рассказывал мне об этом удивительном памятнике. Никто не знает, говорил он, когда и каким великим народом был воздвигнут Стоунхендж. Известно лишь, откуда эти люди возили камни. И в это, учитывая размеры и количество камней, верится с трудом. Конечно же, вокруг древних менгиров возникло множество легенд. Одни утверждали, что Стоунхендж был построен за одну ночь Мерлином и что в центре монумента покоится король Унтер Пендрагон. Друиды приносили здесь человеческие жертвы и наблюдали за небесными светилами. Стоунхендж ориентирован на восходящее солнце, и в день летнего солнцестояния множество людей съезжается сюда для молитв и в ожидании чудес... Что же это? Календарь, отсчитывающий не дни, а года, века и тысячелетия? Ориентир на пути Небесного Дракона?

Но ничто – ни правда, ни легенды – не могло передать древнее магическое очарование этого места. Для меня оно заключалось в основном в этом чистом небе, колыхании трав, пении птиц и – в ощущении счастья.

Потом мы попили чаю в Эйвбери – маленькой деревушке, стоящей внутри другого каменного круга, такого огромного, что всю окружность нельзя было увидеть ни из одной точки. Круг пересекали поля, улицы и тропинки. Многие камни уже отсутствовали. Однако мы решили не обходить еще и этот монумент, а повернули к дому. Кристофер Джон повел машину живописными просеками, и мы не раз останавливались, чтобы я могла нарвать диких цветов и веток с ягодами – рисовать. «Раньше я любила рисовать цветы, но потом забросила, – объяснила я своему спутнику. – А теперь, когда главная работа по дому уже сделана, я опять хочу попробовать».

И все время мы беседовали. Мое первое смущение прошло, будто его и не было. Теперь я уже не помню, о чем мы говорили, но за эту поездку я многое узнала о Кристофере Джоне. Мы остановили машину у моста через Арн, откуда открывался замечательный вид на развалины аббатства, освещенные красноватым светом заката. Он сел на парапет моста и разговаривал со мной, пока я собирала для букета брионии, блестящие ягоды жимолости и поздние осенние колокольчики, которые выглядят такими хрупкими, а на самом деле твердые, как жесть.

Кристофер Джон служил во время войны в Западной Сахаре: он практически не рассказывал мне о том времени, за исключением того, что дружил с Сиднеем Кейесом, молодым поэтом, погибшим в тысяча девятьсот сорок третьем году в возрасте двадцати лет.

– Если бы он остался жив, – сказал Кристофер Джон, – он бы стал одним из величайших поэтов современности. Это, впрочем, так и есть, – добавил он. – Вы читали его стихи?

– Боюсь, что нет. Я вообще в последнее время почти не читаю поэзию. Мне нравится Уолтер де ля Map.

– Сладкоголосый певец и один из глубочайших умов нашего времени. – Эти слова напоминали цитату. Так оно и было. – Это был любимый поэт моей жены, – продолжал Кристофер Джон. – Она работала редактором поэтического отдела в «Аладдин пресс». Во время войны она жила с Вильямом у своей сестры в Эссексе, но иногда ездила в Лондон по работе. Однажды ей пришлось ехать в редакцию, и на обратном пути она попала под бомбежку. А я в это время находился в полной безопасности где-то около Тобрука. Вильям уже почти не помнит ее.

Он продолжал рассказывать мне о своей жене, Сесилии, которой уже шесть лет как не было на свете. В его голосе было много любви и нежности, но не горя – все-таки прошло уже шесть лет, и, как бы ни велика была утрата, счастье постепенно возвращается в жизнь.

– Или появляется неожиданно, как восход в Стоунхендже, – добавил Кристофер Джон, глядя, как руины, из которых уходил солнечный свет, сереют, приобретая зловещий призрачный вид.

– Смотрите-ка, вон там, у ворот, колючий аронник. Вот что нужно добавить в ваш букет для яркости.

Мы сорвали аронник и поехали домой. В Торнихолд мы приехали уже в сумерках. Кристофер Джон проводил меня до двери, открыл ее передо мной, наотрез отказался войти, потрепал Ходжа и, попрощавшись, ушел. Хлопнула дверца, заурчал мотор.

Я схватила Ходжа, поцеловала его в пушистую мордочку и уже собиралась было бежать наверх, как вдруг услышала, что мотор заглох. Снова стукнула дверца. Ходж яростно лягнул меня и спрыгнул на пол. По дорожке быстрыми шагами шел Кристофер Джон, неся в руках мои цветы и маленький сверток в оберточной бумаге.

– Вы забыли цветы. Боюсь, они немного примялись, но в воде, наверное, отойдут.

– О Господи! Они лежали у меня на коленях, а когда я выходила, они упали на пол, и я совсем забыла о них. Извините, пожалуйста.

– Ну что вы. Это только к лучшему, потому что иначе я бы не вспомнил о том, что должен был вручить вам уже две недели назад. Мисс Саксон просила передать вам это, когда вы приедете. Вот, пожалуйста. И примите мои извинения. Еще раз спасибо за чудесный день.

Прежде чем я успела что-либо сказать, он помахал рукой, повернулся и пошел к машине. На этот раз машина завелась сразу и быстро поехала к шоссе. Ходж недовольно мяукнул из-за кухонной двери. Я распахнула ее и внесла цветы и сверток. Сначала надо поставить цветы в воду. Потом – покормить Ходжа, не то он все равно не даст покоя. И, наконец, сверток от тети.

Не знаю, были ли у меня способности к колдовству или нет, но я уже знала, что там внутри. Между бутылкой шерри и вазой диких полевых цветов на столе лежали «Домашние снадобья и рецепты Джуди Сэнтлоу».

Конечно же, я взяла книгу с собой в постель и, конечно же, читала ее почти до утра.

Читала там, где могла разобрать почерк. Агнес была права – тонкий витиеватый почерк и выцветшие чернила делали некоторые места практически нечитаемыми. Правда, кое-где над такими фразами рукой моей тети были сделаны приписки, а также карандашные пометки и даже исправления к старым рецептам.

Если бы я ожидала увидеть книгу магических заклинаний, я была бы сильно разочарована. В книге содержалось только то, что обещало название – домашние снадобья и рецепты. Многие из них использовала сама тетя Джэйлис – здесь и там виднелись ее пометки: «Хорошо помогает, но потреблять в умеренных дозах. Ребенку давать полдозы». Или: «Слишком сильное. Попробовать вместо...» неразборчиво... и дальше – «Да». Мазь из окопника тоже была здесь: «Для припарок...» Я читала, и мурашки невольно побежали у меня по спине. Я знала все дословно! Сбоку стояла приписка тети Джэйлис: «Рецепт Кальпепера. Превосходная мазь, как наружное, так и внутреннее». Я улыбнулась. Против другого рецепта было написано: «Не растет здесь. Итальянский. Спросить Кр. Дж.».

Рецепты шли в полном беспорядке – скорее всего в той последовательности, как их пробовала, узнавала или изобретала автор книги. Среди рецептов приготовления супов, пирогов и пудингов попадались описания различных видов вин, лекарств, грибов, растений, разнообразных листьев, плодов, корней – словом, всего того, что растет не только в саду, но в лугах и лесах вокруг Торнихолда.

Я читала, не в силах оторваться, и чем больше я читала, тем яснее понимала (с большой долей внутреннего опасения), что мне, видимо, придется пойти по стопам леди Сибил и тети Джэйлис и стать третьей «колдуньей» Торнихолда. Еще одно обстоятельство смущало меня – то, что я видела в тетиной «кладовой», тот образ жизни, который, судя по всему, вела тетя – от всего этого придется отказаться, когда я выйду замуж и заживу семейной жизнью.