Кодекс чести вампира - Сухомизская Светлана. Страница 51

Ошеломленный лавиной моих вопросов, Федор запихнул в рот сразу половину своей порции и жестом показал мне, что не может ответить, пока не прожует. И сделал попытку знаками намекнуть мне, что у меня тоже есть, чем занять свои челюсти. Но я не обратила на его намеки внимания.

Отвертеться было невозможно, и Федя, вздохнув, сказал:

— Ангелы на землю попадают не так уж часто, как кажется. А стражи живут среди людей, и их много. Почти все они знают, кто они, потому что все имеют необычные способности и сверхъестественные таланты. Да к тому же кто-то один из родителей, тоже страж, в свое время говорит своему ребенку, в чем его особенность, отличие от других людей. А еще — с самого детства на нас идет охота…

— Какая охота? — покрываясь мурашками, спросила я.

— Ну, разумеется, не с ружьями, — улыбнулся Федор. — Все дело в том, что стражи — люди, хотя каждый из нас и наделен особым даром. Поэтому, как и за всякого человека, за нас борются светлые и темные силы, но эта борьба еще ожесточеннее, чем битва за человека.

— Нет, подожди, это все общие слова, а я хочу знать про тебя… — упорствовала я.

Федя поджал губы и округлил глаза. Уж не знаю, научилась ли я сама под влиянием тесного общения с Себастьяном заглядывать в чужие мысли или лицо моего собеседника было настолько выразительным, но слова «лучше бы я ее не спасал!», хоть и остались не высказанными, буквально повисли в воздухе и читались так же легко, как первомайский транспарант.

К счастью для бедной жертвы моего неутолимого любопытства, у меня за спиной раздался звук открываемой двери. Я стремительно развернулась на табурете, а в следующую секунду, слетев с него, уже подбегала к двери, в которую входили Себастьян и Даниель с суровыми, как на старых иконах, лицами.

— Ушел, — отвечая на мой невысказанный вопрос, хмуро сообщил Себастьян. И, бросив косой взгляд на мое просиявшее лицо, холодно добавил: — Хоть кому-то это принесло радость… От всей души надеюсь, что причина твоей радости кроется не в особых отношениях с вампиром. Кстати, он оставил тебе письмо.

И он протянул мне продолговатый белый конверт с едва заметной монограммой в верхней части и с именем, написанным темно-синими чернилами незнакомым красивым почерком. Имя было моим, но как будто незнакомым — мне показалось, что надпись была сделана еще в позапрошлом веке, только очень хорошо сохранилась.

Подрагивающими от волнения и любопытства пальцами я оторвала край конверта. Развернула письмо, заглянула в него… И, почувствовав на себе недобрый взгляд Себастьяна, подняла глаза. Стыдно признаться, но любимое лицо, бледное от раздражения и плохо скрываемой ревности, вызвало у меня не укол совести, а не поддающееся точному определению приятное чувство.

— Я прочту его вслух, — самодовольно сказала я. — А кстати, где Надя?

— Сказала, что идет в «Иллюзион». Там показывают какой-то французский фильм, — сообщил Федор.

Я пожала плечами. Ну что ж, сама виновата! Узнает все последней. И будет кусать себе локти от огорчения.

Откашлявшись, я оглядела троих мужчин со значительным видом, обожглась о полыхающие глаза Себастьяна и принялась читать.

Глава 36

ГОЛОС КРОВИ

Дорогая Марина!

Если Вы читаете эти строки, значит, моя маска сорвана, приговор мне вынесен, и Ваши друзья ворвались в мое уединенное убежище с осиновыми колами наперевес. Увы! Как не жаль мне огорчать их, эту неприятную процедуру — отправку меня в мир иной, которому я давно уже принадлежу по праву, — придется отложить на неопределенный срок. Надеюсь, Вас это не огорчит, несмотря на то, что Вам есть в чем упрекнуть меня.

Конечно, я лжец и мистификатор. И с этим ничего не поделаешь. Существование вампира невозможно без лжи, и сие — одно из самых страшных открытий, которое делает человек, становясь вампиром. Разумеется, и человеческая жизнь пронизана ложью, но людская ложь — следствие малодушия, корыстолюбия, мелких и крупных грехов и пороков. А жизнь вампира — сама по себе порок, и ложь — основа, ткань, на которой каждый из нас вышивает красочные узоры. Стоит ли мне говорить обо всем этом? Я больше не жду от Вас ни жалости, ни сочувствия. Но я бы хотел, чтобы Вы поняли меня и вспоминали без содрогания. Возможно, я достоин смерти, но отвращения и презрения не заслуживаю. Поэтому и пишу Вам письмо, надеясь, что, прочитав его, Вы будете более снисходительны ко мне.

В ту ночь, когда Вы узнали от меня историю моего прошлого, Вам стало известно очень многое. Но я умолчал об одном — быть может, главном. Когда, умирая, я лежал на горе трупов, вдыхая густой запах крови, тогда еще вызывавший у меня только смертельный ужас и ожидание скорой кончины, единственной мыслью, которая тревожила мой погруженный в горячечный бред рассудок, была мысль об Аннет. Ибо я любил со всем пылом и страстью молодости, любил так отчаянно, как любят в первый раз, так, что и на краю гибели не мог думать ни о ком, кроме моей любимой.

Верите ли Вы и любовь? Знаете ли Вы, что это такое? Можете ли Вы, дитя эпохи мелких чувств и легкого секса, понять, чем жил я тогда? А если не можете понять, поверьте мне на слово — так любить, как я любил тогда, мало кто способен…

Вот почему, когда я стал вампиром, я с болью и тоской понял, что отныне моя любимая потеряна для меня так же бесповоротно, как если бы я умер и кости мои, обглоданные зверьем и выбеленные солнцем, навсегда остались бы лежать непогребенными в степной пыли. Я не мог вернуться в Санкт-Петербург. Я не мог сделать Аннет несчастною, позволив ей разделить мою жизнь, вернее то, чем эта жизнь отныне стала. Я дал себе слово навсегда вырвать ее из своего сердца, хотя проще было вырвать само сердце из груди, потому что в нем не было места, не принадлежавшего ей. И я начал чахнуть от сильнейшей меланхолии.

И зачах бы до смерти, ибо даже живучесть вампира меркнет перед силою неутоленной любовной жажды, но случай помог мне — или окончательно погубил меня. Случай этот — нежданная встреча с Жоржем на одном из вампирских балов. Жорж нимало не удивился тому, что я жив, и с готовностью поклялся, что никому из общих знакомых не раскроет моей тайны. Много у нас с ним потом было неприятных историй, но тогда он повел себя благородно. От него узнал я не только о безутешном горе потерявших меня родных и близких, но и о том, что моя Аннет вышла замуж — еще до того, как гибель моя на поле боя стала для всех несомненною. Это означало, что наши клятвы, наши письма и та ночь в подмосковном имении ее родителей, когда луна светила сквозь вековые кроны деревьев и мы, повинуясь ее зову, сошли с аллеи и пропали вдвоем в глубине парка, — все это было важным только для меня, для меня одного…

И я закрыл свою душу для любви — закрыл, как мне думалось, навсегда. Один век сменял другой, а я не менялся — стараясь не быть жестоким с людьми, я все-таки никого не подпускал к себе слишком близко. Я был словно закован с ног до головы в тонкий ледяной панцирь.

Так продолжалось до того дня, когда я впервые увидел ее. Это было в Париже. Она сидела за столиком летнего кафе и читала книгу, время от времени поглядывая на часы, кого-то ждала. Я стоял и смотрел на нее, а возле моих ног лежали, тая на майском солнце, куски лопнувшего ледяного панциря.

Она была не просто похожа на Аннет. Она была точной ее копией, словно что-то пробило брешь во времени, и сквозь этот пролом моя любовь прошла невредимой для того, чтобы поднять на меня глаза и, улыбнувшись приветливо, сказать в ответ на мою просьбу позволить мне сесть за ее столик: «Я жду подругу, но, если вы не против, мы могли бы позавтракать с вами в другой раз». Позже, когда мы стали друзьями, она созналась мне, что ее тронул мой потрясенный вид.

Ее звали Натали. Впрочем, почему «звали»? Ее и сейчас зовут так. Еще до того, как мы обменялись с ней парой слов, я догадался, что она родом из России. И только потом я узнал, что ее предки попали во Францию с первой волной русской эмиграции, что она закончила Сорбонну, что в ее маленькой квартирке хранится огромный семейный архив, переливающийся через края ящиков, рвущий тесемки ветхих папок, ждущий своего часа, зовущий свою маленькую хозяйку в прошлое, где ей лучше, чем в сегодняшнем дне.