Зеленый король - Сулицер Поль-Лу. Страница 10

Рыжий держал электромеханическую мастерскую в Линце, недалеко от центра города. Он с первого взгляда узнал Реба Климрода, в ту секунду, когда высоченная и худая фигура подростка выросла на пороге. Он вспомнил мальчика, которого офицеры СС постоянно таскали за собой однажды даже на привязи, как собаку — в Маутхаузене, где сам он часто бывал, но только в качестве элекротехника. Подобно всем людям, чья деятельность как-то была связана с концлагерями, он знал, что розыски военных преступников, проводимые отделом Военных преступлений, начали принимать широкий, размах, но еще больше он опасался Еврейского комитета, недавно организованного в самом Линце. Евреи теперь стали страшно опасны. Уже два раза он встречал на улицах Линцадругого бывшего узника Маутхаузена, который, кстати, жил не очень далеко от него, в доме № 40 на Ландштрассе [8] ; изредка ему мерещились в кошмарах черные и пронзительные, чуть застывшие глаза Визенталя, хотя он считал себя совершенно невинным и непричастным: ведь он был лишь электротехникам, ничего более; что они могли поставить ему в вину?

Однако этот парень, пришедший к нему и расспрашивающий о Хартхайме, был еврей; рыжий отлично помнил полосатую робу, на которой желтая буква "J" [9] занимала центр двойного желто-красноватого треугольника.

Именно рыжий назвал Ребу Климроду фамилию фотографа из Зальцбурга.

Из Вены в Линц Реб добирался на подножке разбитого, открытого всем ветрам вагончика — их снова пустили по отдельным линиям австрийских железных дорог. Он приехал в Линц 30 июня и пешком — или на военном джипе (эти машины охотно подвозили штатских) — преодолел четырнадцать километров до Алькховена. Он никогда никому не говорил, побывал он или нет в замке Хартхайм.

Ни Таррас, ни Сеттиньяз не осмелились спросить его об этом.

Реб Михаэль Климрод был первым человеком — кроме, разумеется, тех, кто там работал, — который раскрыл, чем действительно занимались в замке Хартхайм. Об этой деятельности было официально сообщено лишь в 1951 году, спустя шесть лет, благодаря чистой случайности и вмешательству Симона Визенталя.

В Зальцбург он прибыл второго июля ночью либо утром третьего. Он преодолел более шестисот километров — по крайней мере две трети из них пешком, — спал мало или не спал совсем, ночуя где попало (единственным исключением была его остановка в семействе Доплера в Пайербахе), без всякой дружеской поддержки, все глубже погружаясь в безнадежное и трагическое одиночество, охваченный одной навязчивой мыслью: узнать, где и как погиб отец.

Зальцбурского фотографа звали Лотар.

— Его нет дома, — сказала женщина с седыми, коротко подстриженными волосами. — Здесь он живет, но не работает. Вы можете пойти в его лабораторию.

Она согласилась указать ее адрес: в Durchhauser — крытом пассаже, — прямо за Башней Колоколов.

— Вы знаете, где это?

— Найду, — ответил Реб.

Он ушел, стараясь не хромать. Переходя площадь Старого рынка, совсем рядом с созданием князей-архиепископов Зальцбурга — бывшей аптекой, которая так странно выглядела с фасада, он второй раз заметил машину «Скорой помощи».

Первый раз это произошло на том берегу Зальцаха, когда он, сворачивая с ведущей из Линца дороги, заметил машину, припаркованную у въезда на Штаатсбрюкке, капотом в его сторону. На переднем сиденье было двое мужчин, неподвижных и с невыразительными лицами подчиненных, ждущих приказа отправиться в путь. На выкрашенной в цвет хаки машине «Скорой помощи» был красный крест на белом фоне; в ней совершенно ничего не могло привлечь внимания.

И вот теперь она оказалась в центре старого Зальцбурга, снова на стоянке, хотя за рулем никто не сидел. Но номер был тот же, та же царапина справа на переднем бампере.

Реб Климрод с невозмутимым лицом наконец перешел площадь, ни с того, ни с сего напустив на себя какую-то неуклюжесть и даже еще сильнее припадая на одну ногу, чего раньше не делал.

Реб находился примерно в двустах пятидесяти метрах от Башни Колоколов.

До Башни он добрался через двадцать пять минут.

Durchhauser был темным и узким; подняв руки над головой, даже не вытягивая их, Реб Климрод мог бы коснуться свода. Он прошел вперед метров десять, миновав какие-то темные лавчонки, прежде чем заметил табличку, на которой по белому фону было довольно неуклюже выведено черной краской: «К.-Х. Лотар — художественная фотография». Он толкнул стеклянную дверь, тонко задребезжал колокольчик. Он очутился в низкой зале, стены и потолок которой были выложены из камня. По обе сторота от него располагались два больших деревянных прилавка, словно у торговцев тканями; но они были пусты, как и полки за ними.

— Я здесь, — послышался голос из задней комнаты.

В глубине залы полотняная занавеска скрывала раму двери. Реб Климрод приподнял ее и проник в следующую комнату. Он оказался перед четырьмя мужчинами, один из которых мгновенно приставил к его левому виску пистолет:

— Стой смирно, не кричи.

Он узнал двоих: это были те самые, что сидели на переднем сиденье военной машины «Скорой помощи». Третьего он опознал по описанию, которое сделала в Райхенау Эмма Донин: это был Эпке. Четвертого он никогда не видел. Они спросили его, где он пропадал и как так получилось, что он потратил столько времени на то, чтобы добраться сюда от площади Старого рынка, которая, если идти пешком и даже хромая, находится всего в двух-трех минутах ходьбы.

Лицо Реба Климрода невероятно преобразилось, как и весь он. Он теперь казался гораздо моложе своих лет, более хрупким и измученным. Глаза его широко раскрылись от ужаса:

— Я хочу есть, я устал, — ответил он хнычущим голосом мальчишки, не понимающего, что с ним происходит. И смертельно испуганного.

Дэвид Сеттиньяз принял телефонный звонок вместо Тарраса, ушедшего, как он выражался, «побродить на свежем воздухе». Звонок исходил, разумеется, от какого-то военного чина, поскольку гражданская телефонная связь и еще не была полностью восстановлена в Австрии. Человек на линии нес невнятную галиматью, полагая, что говорит по-английски. Сеттиньяз определил акцент и предложил:

— Вы можете говорить по-французски, господин майор.

Дэвид объяснил, кто он такой и в чем он считает себя компетентным, чтобы заменить капитана Тарраса во всех или почти во всех делах. Затем он замолчал, со все возрастающим изумлением слушая то, что сообщал ему из Зальцбурга офицер французских оккупационных войск. В действительности Дэвид, почти не раздумывая, благодаря какому-то порыву, который будет иметь в его жизни немалое значение, впервые за свою служебную карьеру солгал по-крупному:

— Главное, не верьте ему на слово, сказал он, — юноша старше и опытнее, чем кажется. Доверьтесь ему во всем, он работает на O.S.S. [10], и это один из лучших агентов. Пожалуйста, точно выполняйте то, о чем он вас попросит.

И только повесив трубку, он задал сам себе по-настоящему значительные вопросы: о тех мотивах, которые заставили его совершить эту глупость, о том, что он все-таки сможет сказать Таррасу, чтобы оправдать эту грубую ложь, а помимо прочего, о той в очередной раз необычайной — и опасной — ситуации, в которой оказался юный Климрод.

Четвертым человеком был попросту Карл-Хайнц Лотар. Полный краснолицый мужчина, довольно высокий и, как это часто бывает, с маленькими, почти женскими ручками. Несмотря на царящую под каменным сводом прохладу, он истекал потом и явно испытывал страх.

В замке Хартхайм с осени 1940 и по конец марта 1945 года работали два австрийских фотографа. Один из них все еще жив, сейчас он живет в Линце; о нем, называя его Бруно Брукнером, упоминает в своих воспоминаниях Симон Визенталь.