Адмирал Де Рибас - Сурилов Алексей. Страница 10

– Что, князь, каково бродяжке после родов? Здорова ли?

Поскольку в донесении из Ново-Спасского монастыря указывалось,

что роды были трудными, князь Голицын счел возможным сказать, что Валдомирская здоровьем неблагополучна и в самой продолжительности ее жизни – сомнительна.

Помедлив, государыня заметила:

– Младенца бродяжки, отдать на воспитание Алешке Орлову под именем Алексей-же на положении его законного сына, то есть с восприятием младенцем прав состояния отца. Страданием невинного дитя не должно искупать распутство родителя. Это наша непременная воля. Буде Орлов ослушается, о том тебе, князь, поставить нас в известность.

После родов Валдомирская долго была в горячке. Игуменье казалось, что она более не жилица. Мать Надежда предложила несчастной маслособороваться с покаянием в грехах, ибо нет участи более горькой нежели смерть без покаяния. Было, однако, похоже, что Валдомирская не могла взять в толк, что от нее требуется. Вскоре ее состояние улучшилось. Она стала подыматься и ходить по келье без помощи и поддержки служек. Возвращался к ней и помутневший было рассудок. Ее первые слова были о младенце: каков он и можно ли ей быть к нему допущенной. Игуменья сказала, что сын ее крещен Алексеем и по ее для материнства немощности определен к кормилице, что младенец отдан на воспитание отцу его графу Алексею Орлову, поскольку мать младенца послушница монастыря и готовит себя и пострижению.

Валдомирская была достаточно умна, чтобы взять в толк, что плетью обуха не перешибешь, также точно как не прошибешь лбом стену кельи. После родов ее словно бы подменили. Игуменье Надежде теперь она высказывала знаки почтения, стала ревностно соблюдать посты, стоять службы, неистово осеняя себя крестом, благоговела перед образами Спасителя, Матери Божьей и святых угодников, стала бить поклоны. Ее манера говорить, ее движения свидетельствовали, что она полна благочестия. Даже самый придирчивый глаз не мог определить в ней ловкую лицедейку, искусно вводившую в заблуждение коронованных особ и кардиналов, внешностью и манерами пленявшую многоопытных в любви и интригах мужчин. Надо признать, что не будь Валдомирская авантюристкой, задумавшей овладеть российским престолом, и монастырской послушницей, она несомненно стала бы великой актрисой. Со свойственными ей умом и проницательностью, она определилась в том новом положении, куда забросила ее судьба. Набожность, склонность к милосердию, презрение к богатству и знатности – черты матери Надежды она не только оценила, но и стала этим пользоваться. Валдомирская расположила к себе простодушную игуменью.

Засвидетельствовав твердое намерение отречься от мира греховности, от земной суеты и обратить себя в жизнь духовную, Валдомирская приняла первый постриг и облачилась в черную монашескую одежду.

Между тем граф де Фонтон был единственным из прежнего окружения Валдомирской, кто шел по ее следам.

Валдомирская и Фонтон были одержимы разными целями. Она стремилась завладеть российским престолом, как дочь императрицы Елизаветы Петровны. Он как предводитель барских конфедератов, – спасти Речь Посполитую от опасности ее раздела между соседними державами. Каждый из них, преследуя свою цель, хотел использовать другого: Валдомирская опереться на помощь и поддержку конфедератов, Фонтон – посадить Валдомирскую на престол Романовых и тем подчинить внешнюю политику России интересам конфедератов.

Не станем вникать в моральную и политическую сторону сложившейся ситуации, укажем, однако, что в Валдомирской Фонтон видел женщину. Ведь она была хороша, очень хороша. Мало кто из мужчин не испытывал восторг от встречи с ней. Грациозный стан, большие карие глаза, черные брови, пышная корона волос, правильные черты лица и нос с горбинкой – ее внешность была приятной, манера говорить, улыбаться, стоять, двигаться – очаровательной.

Оказавшись инкогнито, под чужим именем, де Фонтон где подкупом, где разными посулами открыл местопребывание Валдомирской и, несмотря на строгости монастырской жизни, нашел способ передать ей извещение о его намерении непременно устроить ей побег, что вызвало в душе инокини Досифеи неуемное желание вернуться к прежней жизни.

Бежала Валдомирская по условному знаку через окошко ее кельи, выходившее на пустырь. Здесь ее поджидал де Фонтон, его два вооруженных спутника – все конные и верховая лошадь под дамским седлом – для Валдомирской.

Сватовство

Дочь вельможи Ивана Ивановича Бецкого Анастасия и Параша – девушка при ней в услужении склонились над конвертом только что переданным молодой барыне камердинером Федулычем.

– Что это, однако, – озабочено сказала Настасенька. – Впрочем, вот она и надпись: сеньорите Бецкой… От кого бы прислано?

Настасенька костяным ножом вскрыла конверт, вынула вчетверо сложенный лист, развернула его и стала читать: сеньорита, я – Хозе де Рибас, каждый вечер ровно в девять буду у вашего окна в надежде хоть на мгновение видеть вашу очаровательную головку.

– Что и от кого писано? – Парашу снедало любопытство.

– Нынче на мазурку меня ангажировал кавалер гишпанской. Это, милая, есть такое государство, это вот мы с тятенькой были во Франции, так это еще дальше будет. Там, сказывают, вовсе зимы не бывает, одно только лето. Кавалер этот гишпанской с огромными глазищами и как есть политесный. От него письмо с изъяснением мне в любви.

– Батюшки-светы, страсти то какие?… – прошептала Параша.

– Это было на балу… Не откажите сеньорита, говорит он, быть со мной в паре. И все по-французски, но заметно с гишпанским. Я дала ему согласие. В это время подходит граф Ростопчин, я тебе об нем, чай, сказывала… Он весьма за мной волочитца и все далдычит: почему-де я ево не люблю, потому он ко мне имеет серьезные намерения и прочее такое. Я, говорит Ростопчин, имею честь ангажировать вас на мазурку. Весьма, говорю, благодарна вам, граф, только мазурку я отдала другому кавалеру. И кому же? – спрашивает Ростопчин. Ежели, который нынче был у вас, так я весьма вам благодарен, Анастасия Ивановна, что предпочли худородного гишпанского авантюриста мне – графу Римской империи и вельможе российскому. Это, Федор Васильевич, отвечаю, не от какого предпочтения, а едино, что сей худородный, как вы изволили сказать, гишпанский дворянин был ко мне с ангажементом прежде вас, так что не извольте ко мне быть с обидой. Я тут, можно сказать, не при чем, а только так сложились обстоятельства. Как хорош, однако был сей гишпанец. С таким бы кавалером я, кажетца, танцевала бы весь вечер. С ним словно бы в небесах паришь и все на тебя глазеют как никогда прежде. Уж какой он красавец, милая, так это не сказать.

Настасенька подошла к окну и вскрикнула от неожиданности:

– О, вот и он, легок на помине.

Параша подбежала к окну и тоже уставилась на улицу.

– Господи, и вправду красавец. Так бы кажетца и полетела к нему.

– К кому бы полетела, милая?

– К гишпанцу этому.

– Не велю.

– Это с какой радости-то не велишь?

– Не велю, вот и все.

– А вот полечу. Уж больно хорош гишпанец твой.

– Вовсе он не мой. Я к нему безразлична, потому за мной и иные кавалеры убиваютца. Среди них есть и красавчики хоть куда, так что гишпанец этот вовсе без какой мне надобности. Говорю я об нем от нечего делать.

– Ой, Настасья Ивановна, не криви, голубушка, душой. Уж как я вижу тебя, милая… Небось, говоришь вовсе не то, что думаешь, небось закручинил тебя гишпанец этот.

– Милая Настасьюшка, разговор мой нынче о том, что имеет большую значимость для нас. Сама видишь, родная, что я уже вовсе стар и немощен стал, хвори одолевают меня, чего ранее не бывало, на здоровье, слава Богу, не жаловался. Да что, право, на судьбу плакаться. Не обидела она меня. И в примерном отечественном и заграничном учении был, и покровительство от значительных особ имел, и по службе был удачлив, множество встреч с занятными особами случалось как здесь, в России, так и в заграничных путешествиях. Но пора мне, старику и честь знать.