Красотки кабаре - Суворов Олег Валентинович. Страница 44

– Я принимаю ваш вызов, – первым сказал Вульф.

– Прекрасно. В таком случае сейчас к вам поднимется мой секундант – корнет Хартвиг.

– Это еще зачем?

– Вы обговорите с ним условия дуэли.

– Да какие, к черту, условия, если я даже стрелять не умею! – неожиданно вырвалось у Вульфа.

Лейтенант, уже собиравшийся удалиться, удивленно замешкался, и впервые за весь разговор в его озлобленном взоре мелькнула искра чего-то человеческого. Он заколебался, хотел было что-то сказать и вдруг резко погасил эту искру, отчеканив ледяным тоном прощальную фразу:

– Значит, заодно он научит вас обращаться с револьвером!

Однако, уже покинув номер и шагая по коридору, Фихтер вдруг почувствовал, что не только недоволен своими действиями, но даже испытывает какое-то омерзение. И не к противнику, а к самому себе!

Переговоры с корнетом Хартвигом не отняли много времени. Уже через десять минут они договорились обо всем, и корнет гордо покинул номер, презрительно хлопнув дверью.

«Вот и сбылись мои неясные ожидания, – подумал Вульф, вздрогнув от этого наглого хлопка, – случилось нечто неожиданное и страшное. Наверное, мне действительно следовало уехать раньше… Впрочем, теперь уже поздно об этом говорить!»

Нет, какого черта! – он не трусит, тем более что эти австрийские кретины уже вывели его из себя.

Ну что ж, если завтра дуэль, то остается только уподобиться Владимиру Ленскому и написать прощальное письмо. Вульф тяжело упал на стул и взялся за перо. У него есть только один адресат, к которому бы хотелось обратиться накануне возможной смерти…

«Милая Эмилия!»

Странно, но эта женщина вызывает в нем чувства, напоминающие узкую дорожку лунного света – серебристо-загадочную и трепетно-бесконечную. А ведь на сцене Эмилия совсем иная – жгучая, страстная, обжигающе-упоительная. Впрочем, только он видел ее глаза в полутьме фиакра, только он поражался ее безмолвному спокойствию…

«Драгоценная моя Эмилия! Простите за фамильярный тон, однако то, что я имею честь сообщить Вам дальше, многое искупит. Видит Бог, это мое прощальное письмо, и мы никогда уже больше не встретимся…»

Как мелодраматично и пошло звучит последняя фраза, однако это истина, от которой никуда не деться.

«… Завтра мне предстоит дуэль с Вашим неугомонным поклонником, который намедни нагрянул ко мне, осыпав совершенно дикими и нелепыми обвинениями. Он заявил, что считает меня русским шпионом, повинным в смерти его дяди, хотя об истинной причине его ненависти ко мне нетрудно догадаться. Наверное, страсть, которую Вы у него вызываете, окончательно помрачила его рассудок – ну да Бог ему судья.

Дуэль состоится наутро, в Венском лесу, и мне почему-то кажется – нет, я почти уверен в том, что мирный исход невозможен. Не знаю, что Вы будете вспоминать обо мне, да и будете ли вообще вспоминать, но сам я счастлив уже оттого, что между нами был тот последний вечер, когда Вы позволили мне…»

Стоит ли напоминать о том, что сама женщина может посчитать минутной слабостью? Будет ли это учтиво? Смешно, но ведь он действительно не умеет стрелять, фактически обречен на смерть, и при этом еще пытается соблюсти правила хорошего тона! Впрочем, надо же хоть в этом отличаться от своего безумного и бесцеремонного соперника! Вульф заколебался, а затем вычеркнул последние два слова.

«.. когда вы дали понять, что я вам не слишком безразличен. Благодарность, любовь и восхищение – вот единственные чувства, которые я, коленопреклоненно, осмеливаюсь к вам испытывать! Именно поэтому я обращаюсь сейчас к вам, а не к Богу, с которым у меня отношения сложные…»

Религиозность Вульфа была весьма особого свойства. Как ни странно, но в своем отношении к Богу он придерживался сходных взглядов с тем философом, которого сам не любил, но которым восхищался его соперник, – Ницше. Высмеивая отношение иудеев к Богу, Ницше писал, что ко всем своим глупостям, печалям и заботам они относятся так, словно бы Высшая Сущность должна непременно заботиться о таких мелочах. Подобное отношение он называл панибратством самого дурного вкуса, противопоставляя этому христианству азиатских язычников, которые почитают своих богов настолько тактично, деликатно и благоговейно, что даже не осмеливаются произносить имя божие.

Вульф отрицательно-скептически относился ко всевозможным православным обрядам и особенно к постам. Да, с медицинской точки зрения это, может быть, и полезно, но как же смешно и нелепо думать, будто Верховное Существо, творца невообразимо бесконечной Вселенной, может заботить тот жалкий факт, пожирает ли одно из его микроскопических творений в определенные дни мясную пищу или нет. Да, прав был великий богохульник Ницше, когда писал об отсутствии хорошего воспитания у «благочестивых человечков», которые поднимают столько шуму по поводу своих маленьких недостатков, да еще хотят за это «венец жизни вечной». Но с другой стороны, кому и зачем нужен Бог – или хотя бы представление о нем, – если он не всеведущ и не всезнающ, если он не присутствует везде и всюду, следя за мыслями и поступками своих чад на манер доброго, но строгого отца. Философский Абсолют не годится для почитания его в повседневной жизни – ему не будешь возносить молитвы, и из него непросто сделать гаранта личного бессмертия…

«… Именно с вами я и хочу попрощаться посредством этого письма. Будьте счастливы и благополучны, прекрасная Эмилия, – вот главное, что только можно пожелать в это тревожное время, когда каждый новый день может лишить всех надежд. Прощайте!»

Перечитав письмо, Вульф мысленно представил себе Эмилию, берущую этот листок в руки уже после его смерти, и вдруг так растрогался, что на глаза навернулись слезы. Проклиная собственную слабость и незадачливость, он поспешно запечатал конверт и, вызвав звонком мальчика-рассыльного, отдал письмо ему.

Мальчик спустился вниз и показал письмо портье. Тот в свою очередь тут же положил его к себе в конторку, после чего отвернулся от стойки и снял телефонную трубку.

Оставшийся вечер и часть ночи Вульф занимался тем, что пытался сочинить прощальное стихотворение:

На этом вдохновение истощилось – он бросился на кровать и сомкнул глаза. Вульф не думал, что сможет заснуть, однако то, что произошло, поразило его до глубины души. Он не просто сумел погрузиться в сон, но сделал это так, что не утратил сознания. Подобное явление – сон, в котором сознаешь, что спишь, – посещало его крайне редко. Удивительнее всего было то, что он стал делать во сне, едва увидел в нем ту, которую так «коленопреклоненно боготворил» наяву, обращаясь к ней с посмертным посланием. Да, прав Фрейд, что в сновидениях снимаются всякие моральные запреты! Вульф грубо набросился на Эмилию, повалил ее на землю и, бормоча какие-то нелепые слова, стал яростно задирать ее платье и раздвигать ноги… На этот раз она сопротивлялась, а он торопился так, словно каждое мгновение могло стать последним. Пробудила его ярчайшая вспышка какого-то совершенно звериного сладострастия.