Путь прилива - Суэнвик Майкл. Страница 9

Судя по всему, когда-то этот узкий коридор был обит яркой тканью с веселеньким растительным орнаментом, теперь же бурые складки, срисающие со стен, делали его похожим на пищевод какого-то чудовища. Желудок, подумал чиновник, оказавшись в мрачной, тесно заставленной мебелью комнате (гостиной?). Провожатая усадила его в темное массивное кресло с бахромой, мягкими подлокотниками и резными ножками в форме львиных лап.

— Это оценщик? — затараторила, врываясь в комнату, другая женщина. — Первым делом нужно показать хрусталь. Я хочу… — Увидев чиновника, она резко смолкла.

— Тик, — сказал метроном, втиснутый между двух стеклянных колпаков; его перевернутый маятник величественно поплыл назад, отсчитывая медленные секунды бренности и тщеты. Толстый слой пыли не давал рассмотреть, какие же такие диковинки бережно хранятся под колпаками. Сверху, из-под потолка, на чиновника взирали равнодушные глаза охотничьих трофеев — зеленые, оранжевые и жемчужно-серые стекляшки. И везде, куда ни повернись, — лица, везде тяжелые, набрякшие веки, широко распахнутые, словно зашедшиеся немым криком рты. Мрачные и враждебные лица, вырезанные на дверцах, ножках и стенках бесчисленных столов и столиков, шкафов и шкафчиков, комодов и буфетов, теснивших друг друга в отчаянной борьбе за жизненное пространство. А это уже на грани кощунства — ну кому, спрашивается, пришло в голову покрывать сплошной резьбой прекрасное розовое дерево? Интересно, где теперь стружки, не могли же такую драгоценность попросту выбросить. Эта мебель стоила бешеных денег, но будь ее раза в два меньше, гостиная была бы раза в два удобнее.

— Так, — согласился метроном. Две женщины продолжали молча изучать непрошенного гостя.

— Странно, Амбрим, почему ты не хочешь познакомить меня со своим приятелем?

— Никакой он не мой приятель, он к маме пришел.

— А если к маме — значит, нужно нарушать все приличия?

Вторая женщина шагнула вперед; чиновник торопливо вскочил, чтобы пожать холодную сухую ладонь.

— Меня зовут Ленора Грегорьян. Эсме! — обернулась женщина к двери. — Где ты там копаешься?

Тут же, словно из-под земли, появилась третья сестрица, одетая в унылое, тускло-коричневое платье, с кухонным полотенцем в руках.

— Если это оценщик, не забудьте сказать ему, что Амбрим разбила… — начала она и тут же осеклась. — Извините, я и не знала, что у вас тут молодой человек.

— Не говори глупостей, Эсме, этот джентльмен пришел к маме. Лучше предложи ему стакан пива.

— Спасибо, но вы напрасно…

— У нас приличный дом, — твердо заявила Ленора. — Садитесь, пожалуйста. У мамы врач, но, если вы подождете, она обязательно вас примет — хотя бы ненадолго. Вы только не забывайте, что маме нельзя волноваться, она очень больна.

— Она умирает, — пояснила Амбрим. — И не позволяет отвезти себя в Пидмонт, где есть хорошие больницы. Хочет, видите ли, умереть в этом прогнившем бараке. Хочет, видите ли, уйти в вечность на волне Прилива. Так ей кто и позволил — эвакуационные власти, они следят за санитарией пуще, чем за всем остальным. — Амбрим на мгновение смолкла, ушла в себя. — Только и добьется, что нас, Грегорьянов, вывезут отсюда вместе со всякими голодранцами. Позорище!

— Не думаю, Амбрим, что гостя так уж интересуют наши семейные проблемы; — сухо заметила Ленора, — А по какому, если не секрет, делу хотите вы увидеть нашу маму? — обратилась она к чиновнику, словно не замечая молчаливого негодования сестры.

— Да нет, какие там секреты, — улыбнулся чиновник. Вернувшаяся с кухни Эсме вложила ему в руку старинный хрустальный стакан с подозрительной желтоватой жидкостью. — Большое спасибо. — Эсме поставила на стол невероятно тонкое, почти прозрачное фарфоровое блюдце, молча кивнула и отошла.

— Я представляю здесь Технологическую комиссию правительства Системы. Мы хотели побеседовать с вашим братом, однако он уволился и уехал, не оставив нового своего адреса. Может быть, вы… — Чиновник оборвал фразу на полуслове и отпил из стакана. Пиво оказалось жидким и безвкусным.

— Нет, мы ничего не знаем, — покачала головой Ленора.

— Так вы что, его агент? — В голосе Амбрим звенело бешенство. — Он не имеет ни малейшего, ни вот такого права ни на одну вещь из этого дома. Он сбежал отсюда не знаю сколько времени назад, совсем еще ребенком, а мы все эти годы гнули спины, ишачили…

— Амбрим, — угрожающе произнесла Ленора.

— А мне уже на все наплевать! Когда я думаю про свою угробленную жизнь, про все свои унижения… — Теперь Амбрим обращалась к чиновнику. — Каждый божий день я должна начистить до блеска ее сапоги для верховой езды, каждое утро, еще до завтрака, и так пять лет кряду. Я стою на коленях рядом с ее кроватью, надраиваю эти чертовы сапоги и слушаю, как она собирается оставить все самое лучшее драгоценной своей Ленорочке. Сапоги! Да она и с кровати-то за все эти годы ни разу не встала.

— Амбрим!

Обе сестры смолкли, испепеляя друг друга взглядами,

— Тик, — сказал метроном. — Так…

Да, подумал чиновник, вот, значит, как выглядит ад. Пора начинать праведную жизнь. После шести «тиков» и шести «таков» Амбрим отвела глаза, игра в гляделки окончилась полной победой Леноры.

— Хотите еще пива? — тусклым голосом спросила Эсме.

«Она что, не видит, что я и первый-то стакан почти не тронул?»

— Нет, — вежливо покачал головой чиновник. — Большое спасибо.

Эсме напоминала ему мышку, маленькую и нервную, прячущуюся на границе света и тьмы в вечной надежде ухватить хоть какую крошку. Кстати сказать, здесь, на Миранде, мыши тоже диморфны. Под конец Великого года они бросаются в океан и плывут, и почти все тонут, а немногие уцелевшие преображаются — во что они там такое преображаются? — в маленьких таких амфибий, по виду — вроде морских котиков, только в палец длиной. Интересно, Эсме, она что, тоже преобразится с приходом прилива?

— А ты, тихоня, не думай, что никто не видит, как ты к ней подлизываешься, — презрительно бросила Амбрим. — И как ты прятала серебряную соусницу, я тоже видела.

— Я ее просто чистила.

— В своей комнате. Ну да, конечно.

В маленьких глазах — ужас, почти паника.

— И вообще она сказала, что она моя.

— Когда? — хором возопили Ленора и Амбрим.

— Вчера. Можете сами ее спросить.

— Как тебе прекрасно известно… — Ленора искоса взглянула на чиновника, полуотвернулась от него и заговорила снова, немного спокойнее: — Как тебе известно, мама велела нам поделить все серебро поровну. Она всегда так говорила и теперь говорит.

— Так вот, значит, почему ты прихватила щипчики для сахара, — невинно заметила Амбрим.

— Неправда!

— Именно что правда!

Приличный дом, усмехнулся про себя чиновник. Что же тогда бывает в неприличных? Не глядя, он опустил стакан на стол и скорее почувствовал, чем услышал треск раскалывающегося фарфора. Тут же рядом оказалась Эсме. Предостерегающе покачав головой, она смахнула в ладонь осколки, поставила другое блюдце и отошла; ни Амбрим, ни Ленора ничего не заметили.

— Как только разберемся с завещанием, — горячо говорила Амбрим, — я уйду из этого дома и никогда не вернусь. Что касается меня, со смертью мамы умрет и наша семья, и я вам больше не родственница.

— Амбрим! — взвизгнула Эсме.

— Говорить такие вещи, когда там, наверху, умирает твоя мать! — негодующе поддержала ее Ленора.

— Да не умрет она, не надейтесь, — зло усмехнулась Амбрим. — Мамочка прекрасно знает, как мы ждем ее смерти, и ни за что не доставит нам такого удовольствия. — Сестры осуждающе насупились, но промолчали.

На чем все и закончилось. Теперь в сестрах Грегорьяна чувствовалась какая-то удовлетворенность, даже гордость за хорошо выполненную работу. Казалось, они разыграли эту бытовую драму исключительно для единственного зрителя и теперь ждут аплодисментов, чтобы взяться за руки и поклониться. Теперь, говорили их лица, ты знаешь о нас все. Скорее всего, эта сценка — ну, может быть, с небольшими вариациями — демонстрируется каждому посетителю; высокое исполнительское мастерство свидетельствовало о многих повторениях, о большой работе.