Алая линия - Свет Яков Михайлович. Страница 18

– Вот и отлично, – проговорил король, – дадим этому дону Лопе инструкции, на них уйдет дня три-четыре, и пусть с богом едет в Лисабон.

Королева лукаво улыбнулась:

– Инструкции, мой друг, уже готовы. Дон Лопе может выехать из Барселоны завтра, двадцать второго апреля.

– В таком случае, – сказал король, – я завтра, хотя нет, завтра я не успею, сегодня воскресенье, ну тогда, скажем, в среду, снаряжу гонцов к нашему послу в Риме, сеньору Гарсиласо де ла Веге. В начале мая они будут в Риме, и на троицу новая папская булла придет в Барселону. Клянусь честным крестом, кузен Жуан получит приятный сюрприз…

Королева, отложив свое рукоделие, подошла к столу.

– До среды, мой друг, три дня. Три дня – это вечность. Я полагаю, что мы сможем отправить гонцов в Рим завтра к вечеру. Но боюсь я, что сеньор Гарсиласо с папой не справится. Слишком он уж благороден. Рыцарь без страха и упрека. Что ж, попробуем. Дайте мне перо, сеньор адмирал. Нет не это, я люблю остро очинённые перья. Так где должна пройти линия раздела? Западнее островов Зеленого Мыса и Азорских островов? Прекрасно, чудесно! Сейчас мы с королем напишем письма сеньору Гарсиласо де ла Веге и его святейшеству папе Александру… И прошу вас, сеньор адмирал, раздвиньте этот занавес – здесь темно, как в склепе.

В понедельник 22 апреля дон Лоне де Эррера, чрезвычайный посол королевы Изабеллы и короля Фердинанда, выехал из Таррагонских ворот и через Валенсию и Толедо направился в Лисабон.

В тот же день гонец их высочеств покинул барселонскую гавань и на всех парусах помчался к берегам Италии. Барселона вступила в бой с Лисабоном.

Рим – город разбойников

Гонцом короля Фердинанда и королевы Изабеллы был севильский рыцарь дон Хосе-Мария Галан-и-Родригес. Он обладал длинной родословной и скудными достатками, поэтому и пришлось ему на склоне лет сделаться королевским курьером. Не раз возил он срочные депеши в Рим, и ему порядком приелись эти путешествия по казенной надобности. Иное состояние духа было у его попутчика Педро Сальседы.

На корабле к Педро относились с величайшим уважением, и было за что: как-никак Педро – воспитанник и паж адмирала, -несмотря на свои несолидные годы, успел уже побывать на удивительных островах моря-океана, причем вывез он оттуда множество всяческих диковинок и перенял некоторые заморские обычаи. Спал он, к примеру, в длинной сетке, сплетенной из тонких стеблей неведомых растений. Он называл эту сетку гамаком и клялся, что на острове Эспаньоле все индейцы пользуются такими гамаками и не знают ни кроватей, ни диванов.

Педро давно уже мечтал о Риме, ему страстно хотелось побывать в Вечном городе, осмотреть его древние дворцы и храмы и, по обычаю всех добрых католиков, облобызать туфлю его святейшества папы.

По счастью, был у Педро в Риме дальний-предальний родственник, и юноша попросил адмирала на месяц-другой отпустить его к дядюшке, которого, честно говоря, он никогда и в глаза не видал.

Адмирал долго колебался: к своему пажу он привык и не хотел расставаться на долгий срок. Но в конце концов он согласился отпустить Педро в Рим и замолвил о юноше словечко дону Хосе-Марии.

Плавание из Барселоны в Остию – гавань, откуда до Рима было миль двадцать, – прошло почти без всяких приключений.

Средиземное море, ласковое и теплое, казалось тихим озером в сравнении с необъятным морем-океаном. На бойкой морской дороге из Испании в Италию часто встречались большие и малые корабли, и, если бы не внезапные тревоги, Педро никогда не поверил бы, что в этих мирных водах полным-полно пиратов.

У берегов Сардинии корабль едва не угодил в засаду к алжирским корсарам, но встреча с ними состоялась ночью, и капитану удалось скрыться от грозных морских разбойников.

В день святого Марка Евангелиста, 25 апреля, судно отдало якорь в Остии.

На испанском подворье всегда наготове были кони и мулы для королевских посланцев, и дон Хосе-Мария, прихватив с собой Педро, сразу же поскакал в Рим.

Чуть ли не с колыбели Педро слышал рассказы о прекрасной Италии, о ее веселых горах, цветущих садах и тучных нивах. Но не иначе, как злые волшебники подменили на остийской земле горы и сады унылыми и безлюдными болотами.

Дорога шла через эти трясины, и порой они ее совершенно засасывали, и тогда лошади по брюхо проваливались в вязкую и зловонную грязь. Слева змеилась мутная речка, и Педро был потрясен до глубины души, когда дон Хосе-Мария сказал: «А в этом году Тибр не очень разлился, видно, не было в горах дождей». Неужели же знаменитый Тибр даже в пору весеннего половодья столь ничтожен и убог?! Затем стало посуше, болота сменились плоской равниной с чахлыми оливковыми рощами. Дорога круто повернула на север и скоро подошла к высокой кирпичной стене, которая к востоку тянулась насколько хватал глаз, а на западе спускалась к Тибру.

Тысяча двести десять лет было этой стене, в пору упадка Римской империи, заложенной императором Аврелианом и оконченной его ближайшими преемниками.

Через остийские ворота в Аврелиановой стене Педро и дон Хосе-Мария въехали в Рим.

Дон Хосе-Мария – он часто бывал в Риме и хорошо знал город – сказал Педро:

– Сейчас мы поднимемся на Авентинский холм, и ты увидишь оттуда весь Рим.

И вот уже Авентин – самый южный из семи холмов Древнего Рима.

Внизу лежал Вечный город. Истерзанный и оскверненный, но все еще живой и, быть может, поэтому внушающий чувство острой жалости.

На необозримом пространстве глаз везде встречал руины. В развалинах были храмы Форума и священного Капитолийского холма, как гигантское надгробье стоял изувеченный Колизей.

На каменных скамьях этого грандиозного амфитеатра некогда умещалось девяносто тысяч зрителей, и, право же, настоящими кудесниками были его древние строители. На вечные времена возвели они многоярусные стены Колизея, и это чудо-здание выстояло четырнадцать столетий. В запустение пришел Колизей в годину варварских вторжений. Пожары, землетрясения оставили на его каменном теле неизгладимые рубцы, но больше всего он пострадал по иным, и при этом куда более горьким причинам.

Даже с Авентинского холма Педро видел: как муравьи, копошились у Колизея сотни людей. С мясом вырывали они из стен тяжелые плиты. Ну конечно, ведь до чего же это удобно – гигантскую каменоломню иметь у себя под боком. Один-два удара ломом – и к твоим услугам аккуратно отесанная плита серого травертина, а травертин – камень хоть куда, не грех его продать кардиналу Орсини: кардинал недавно заложил новый дворец. Не грех и подпереть травертинчиком стенку или вымостить им свой дворик. Да мало ли на какие нужды может пригодиться отличный материал из стен Колизея!

А железо? Оно в Риме обходится недешево, травертиновые же плиты древние строители скрепляли железными тяжами. Разбей молотом плиту, вырви такой тяж – и на все надобности железа хватит тебе на год, а то и на два…

Одиннадцать веков папы правили Римом, и одиннадцать веков они разрушали Вечный город.

Кот в львиной шкуре – таков был папский Рим, захолустный городок, который от хвоста до головы мог бы раз пять уложиться в широком кольце Аврелиановой стены.

С плешивой макушки Авентина перед юношей открывался вид на бесконечные пустыри. Пустыри на Палатине, на Эсквилине, на Виминале. Чуть меньше их было на дальнем севере, на склонах Квиринала.

А среди пустырей, в соседстве с обглоданными руинами, множество башен, круглых и квадратных. Древний Рим и понятия не имел о таких сооружениях. В них решительно все – и выведенные вкривь и вкось стены, и угрюмые щели бойниц, и худые крыши в рыжих и бурых заплатах – дышало темным средневековьем.

Это были дома-крепости римских магнатов. Знатные обыватели папского Рима от своих великих и забытых предков унаследовали беспокойный и драчливый нрав. И дома-башни постоянно воевали друг с другом. На их боках записана была история лихих штурмов и долгих осад, узкоглазые стены являли миру рваные и колотые раны и следы болезненных ожогов. Случалось, что хозяев башни выбивали из нее тараном. Случалось, что их выкуривали на божий свет – не так уж трудно было со всех сторон обложить тот или иной каменный улей хворостом…