Куба — любовь моя - Свет Жанна Леонидовна. Страница 12

Глава 9.

Я закончила все дела, связанные с оформлением академического отпуска, освободила место в общежитии и стояла на остановке автобуса, чтобы ехать к родственникам. До отъезда домой оставалось два дня. Ко мне подошел парень из оперотряда и попросил вернуться — у меня хотят кое-что спросить. Мы пришли в помещение оперотряда, там сидели командир и комиссар, которые старались не смотреть мне в глаза.

Командир придвинул к себе лист бумаги и стал писать, сам себе диктуя:

— Протокол допроса такой-то, дата…

— Какой протокол, какой допрос? — ошеломленно спросила я.

— Щас узнаешь. Где ты была такого-то числа в такое-то время?

— В самолете. Домой летела.

Этого они не ожидали. Переглянувшись, оба вышли в другую комнату, а вернувшись, командир сказал, что ошибся в дате и назвал дату двумя днями раньше. Конечно, я в тот день была в общежитии. Но я, решительно, не понимала, что происходит.

— Что случилось? Чего вы ко мне шьетесь? "

Ответ прозвучал оглушающе. В тот день были украдены деньги в одной из комнат на том же этаже, где жила я, и эту кражу приписывали мне.

Сказать, что я онемела — ничего не сказать. Мне перехватило горло, так что я даже дышать не могла, не то что — говорить.

Они дали мне стакан воды, а когда я отдышалась, начали то, что они называли допросом.

Я не верила своим ушам. Я смотрела на них, но их не узнавала. Мы не один раз бывали вместе на вечеринках, танцевали, гуляли вместе. Они были старше меня — четвертый курс — и взяли надо мной негласное шефство: общежитие первокурсникам не полагалось, нас — блатных — было в огромном здании на Ленинском проспекте всего несколько человек, и я пользовалась вниманием мужской части населения этого мрачного и уродливого дома, который ближайшие пять лет должен был играть роль дома родного.

Это у него получалось неважно. Коридоры были длиннейшие и холодные, с вечным жужжанием неоновых ламп, ночью по всяким делам нужно было бежать в одиночестве через весь коридор, пустой и страшный. Осенью, когда все были на картошке, одну девочку изнасиловали толпой в ее комнате — она была освобождена от сельхозработ и вечером читала в своей комнате, когда все произошло. Оперотряд не очень рьяно искал насильников, ей даже намекнули, что свидетелей не было, и потому невозможно доказать, что это было изнасилование, а не оргия по взаимному согласию. Девочка эта уехала домой, а скоты, которые сломали ей жизнь, продолжали жить в этом общежитии, и мы все помнили, что они где-то здесь, отчего жизнь веселее не становилась.

Сейчас же, со мной, наши блюстители порядка разыгрывали из себя строгих и бескомпромиссных рыцарей, стоящих на страже закона и нравственности.

Улик никаких против меня не было, их просто не существовало, как и самого факта моего воровства. Но был аргумент: я в том семестре не получала стипендии. Подвели меня коньки, норму ГТО я не сдала: оказалось, что бег на роликовых и на ледовых коньках — это два разных бега, и я осталась без зачета и без стипендии. Родственники подбрасывали мне, сколько кто мог, и я как-то жила.

Завтракала я чаем и половинкой батона за тринадцать копеек (после окончания института я никогда больше эти батоны не покупала и не ела ), а обедала или на двадцать одну копейку: половинка борща — рыба — пюре — компот; или на двадцать три: половинка борща — котлеты — пюре — компот. На ужин опять был чай со второй половиной батона. Чай в столовой стоил две копейки, таким образом, я питалась на сорок копеек в день и тратила на еду двенадцать рублей в месяц. Кроме того, тетя подбрасывала мне продукты, так что я не шиковала, но и с голоду не умирала. Правда, есть была готова в любое время дня и ночи, и от приглашения поесть не отказывалась никогда. Но красть чужие деньги…

Нужно было ничего не понимать во мне, чтобы предъявить такое абсурдное обвинение.

Я пыталась им объяснить, что это огромная ошибка — так меня обвинять. Что я к этой краже не имею никакого отношения. (Потом, случайно, я узнаю, что кража произошла после каникул, когда я еще не вернулась в Москву, но на девчонок, у которых пропали деньги, надавили и заставили в заявлении указать другую дату. Я узнала это от них самих, потому что они, когда меня отпустили, подошли ко мне на улице и, озираясь и заикаясь, стали просить прощения за подлость, которую их заставили совершить. Надо сказать, что они были единственные, кто извинился передо мной. Все мои друзья сделали вид, что со мной не знакомы, и я ни от кого не услыхала слова ободрения и поддержки.)

«Начальнички» опять вышли посовещаться, а со мной оставили парня, который все время допроса сидел с недовольным лицом и несколько раз порывался что-то сказать, но каждый раз его осекали.

— Ты можешь мне объяснить, в чем дело? Чего ко мне вяжутся? — тихонько спросила я его.

— Это из-за конторы, — сквозь зубы ответил он, — к тебе КГБ претензии имеет, ну и решили тебя из института выкинуть, а повода нет: зачет по физкультуре — ерунда, из-за него не отчислишь. А тут эта кража на твоем этаже, да ты без стипендии… Поняла?

— Так ведь я и сама из института ухожу, — сказала я и поняла, что да, ухожу, что это мое, внезапное решение, озарившее меня, единственно правильное. Больше никогда не смогу я войти в эти стены, чтобы не вспомнить все пережитые здесь кошмары и ужасы, не будет мне здесь ни радости, ни, хотя бы, покоя.

— Как уходишь? — вскинулся он.

— Да так. Завтра хотела документы забрать.

— Говорили же, что академка!

— Да я и оформила, но врачи говорят, года не хватит, так чего я буду — вдруг вообще мне запретят учиться?!

Он взволнованно выскочил туда, где совещалось «начальство».

А со мной происходило что-то нехорошее. В комнате было жарко и накурено, хотелось пить, голова опять горела — видно поднялась температура — глаза слипались, сидеть было трудно.

Наконец, инквизиция явилась перед моим взором.

Командир протянул мне паспорт и назидательно-угрожающе сказал:

— Правильное решение. Но смотри, если передумаешь, то не советую. Дело твое будет храниться долго, в случае чего, поднять его ничего не стоит. Так что, езжай, откуда приехала, и сиди там тихо, а то ведь и туда сообщить можно, кто ты есть, не осложняй жизнь себе и нам.

Я не помню обратной дороги домой. Помню, что в Сумгаите был снег, и по этому поводу не работало отопление. Квартиру обогревали самодельной электрической плиткой, носившей название «козел», и я все дни проводила возле этой плитки, одетая во все теплое, и в овчинной безрукавке поверх свитера. Но все равно меня тряс озноб, голова горела, а на левой щеке горело красное пятно, которое всю жизнь было у меня признаком крайней степени возбуждения и волнения. Дни проходили в каком-то полузабытьи. Я не читала, не писала, иногда оказывалось, что я спала и проснулась, а во сне мне мерещились шоссе, «Волга», газета, и я никак не могла отделаться от этих видений. Иногда мама покупала бутылку водки, приходила тетка и мы «грелись» на кухне, где горел газ во всех конфорках плиты и в духовке. Водка меня не брала — не согревала и не опьяняла. Родители видели, что я не в себе, но относили это на счет болезни. Я не стала ничего им рассказывать — зачем? Им достаточно гадостей выпало в этой жизни от этой власти, но они как-то справились. Теперь наступила моя очередь, и я тоже должна была справиться сама.

Из— за «козла», использование которого было запрещено, дверь не открывали сразу, а справлялись сначала, кто пришел. Днем я бывала дома одна -все работали, а брат учился. Однажды раздался звонок в дверь, у меня екнуло сердце, и я спросила, кто там. Мужской голос спросил меня. Я ответила, что взрослых дома нет, а мне не разрешают открывать дверь. Человек за дверью сказал, что придет вечером, потом раздались шаги — он ушел, а я без сил опустилась на пол у двери: я узнала этот голос. Дьявол нашел меня и здесь.