Записки «стрелка» - Свет Жанна Леонидовна. Страница 3

— Не боишься рядом с ректором сидеть? — весело подначил он меня.

— Нет, чего мне вас бояться, вы же не мой ректор, а я и своего не боюсь, — ответила я.

Третий их приятель заржал, а ректор обалдел сначала от нахальства воробья, а потом и сам закатился, приговаривая:

— Молодец, молодец, нахальная молодежь в Москве, однако!

Спектакль мне не понравился. Шумно, натянуто… Не понравился. Тема, что ли, была не моя…

А она— таки была не моя. Я к революции относилась со скрытой враждебностью -если бы не она, не началось бы падение моей семьи, и не было бы мне нужды жить впроголодь, чтобы получить диплом и зарабатывать свои сто сорок на чистой работе. Но скрывать это свое отношение приходилось, и очень тщательно. Лицемерие было моей второй натурой, так что я и сама, порой, не знала, искренни мои чувства или это очередная игра. В антракте эта троица повела меня в буфет, чему я совершенно не сопротивлялась: я готова была есть в любое время суток, а уж на халяву, которая мне нечасто выпадала… С тех пор я не люблю халяву и ценю только то, что заработала сама. Даже подарки я ценю меньше, чем вещи, купленные на свои, заработанные деньги. Буфет был БЕСПЛАТНЫЙ! А какой он был! Я-то уж знала, что в нем бывает на обычных спектаклях, но в тот день! Мужики мои прекрасно понимали, что я голодная — они годились мне в отцы (а у ректора в зале даже оказался его сын, который и выглядел, именно как ректорский сыночек: дорого и элегантно одетый, холеный, но о нем после). Они начали меня кормить икрой и севрюгой, пирожными и шоколадом.

— А ваш сын с вами приехал? — спросила я ректора.

— Да нет, он здесь учится.

— А почему не у вас? — это я уже хамила. Я прекрасно знала, почему. Зачем богатому мальчику учиться в провинциальном ВУЗе, хоть бы и у родного папы, если есть возможность пристроить его в престижный институт в Москве? Женится на москвичке — не будет проблем с пропиской и тому подобными унизительными вещами, которые касались только черни — меня, то есть. Это все и всем было давно известно и перешибить это было невозможно, а потому мальчик этот вызвал у меня вполне понятную неприязнь. Если бы не их поганая революция, я училась бы сейчас в Сорбонне, или Оксфорде, или Принстоне — где захотела бы, там бы и училась. А хоть бы и в МГУ, я с детства о нем мечтала, но ведь в нем на конкурс не оставляли ни одного места — все было распределено заранее, и огромная толпа детей ехала через всю страну, на деньги, кое-как собранные родителями (иногда взятыми в долг), с надеждой в сердце, с невероятным желанием выучиться и начать служение Науке. Все их бессонные ночи перед экзаменами, все страхи, нервы и слезы — все было потрачено напрасно, то, что они вернутся домой несолоно хлебавши, было предопределено еще до того, как они выехали из дома. Я вообще была вынуждена весь десятый класс после уроков работать в поликлинике, где главным врачом была мама моей подруги. Таким образом только я могла собрать деньги на поездку в Москву. Я была медалисткой, единственной в тот год в нашем городе, где проживало сто сорок тысяч человек. И не было у государства механизмов, которые бы отбирали талантливых детей и помогали бы им получить образование. Так что мальчик этот был мне понятен, да и я ему — тоже, поэтому я не заинтересовала его ни на секунду, хотя и была чрезвычайно хорошенькой и — в меру своих возможностей — ухоженая. Ректор немного удивился безмолвной дуэли наших глаз, но, кажется, тоже что-то понял и больше не сказал мне ни слова.

Молча досмотрели мы спектакль, и уже на улице, когда мы остались одни, Василий Иванович сказал:

— Мы в иституте вместе учились. Вот он карьеру сделал, а я нет.

Меня это заявление убило наповал. Профессор не сделал карьеру! Что, черт побери, они считают карьерой? Мне не светит и кандидатом быть: московской прописки нет, значит аспирантуры мне не видать: в нашем ВУЗе брали иногородних только если это были ребята из деревни. Нет, конечно, брали и других, но я имею в виду тех, у кого не было заслуг в виде папы-дяди-тети и так далее, которые могли бы составить чадушке протекцию.

Василий Иванович правильно понял мое молчание.

— Я ему не завидую. Разве ж это работа для ученого — быть ректором? Кто он? Чиновник! Я люблю своих студентов, свою лабораторию. Но он считает меня неудачником, а я не обращаю на это внимания, и он злится. Я видел, тебе его сын не понравился. Ты зря, он неплохой парень, талантливый, в медицинском учится.

— А чего ж ему не быть талантливым, если его с пеленок направляли, помогали, объясняли, а работать с восьмого класса, чтобы помочь семье, ему не было нужно. А после работы еще делать уроки и готовиться к поступлению самостоятельно, потому что на репетиторов денег нет. Вы знаете, как я живу? Я дошла до истощения в десятом классе — меня весь год держали на уколах витаминов, так я была утомлена. Мне необходима была медаль, чтобы иметь страховку при поступлении, вот я и рвалась. До двух — уроки в школе, потом пятнадцать минут на обед и с половины третьего — в поликлинике. До шести. А потом — уроки, десятый класс, между прочим, не чтение-рисование! И у меня была разработана целая программа подготовки к экзаменам — каждый день один предмет, тридцать-сорок задач. Это помимо уроков. Я так уставала, что не могла есть и спать. С девятого класса сплю только под снотворным. А я тоже талантливая, и еще какая талантливая — не таким вот мальчикам чета, им за мной не угнаться бы, если бы мы жили в одинаковых условиях!

Он грустно смотрел на меня, и я все очень хорошо понимала. Почему-то он на меня запал, а толку ему от этого не было никакого. Я была слишком молодой, слишком "не такой ", чтобы иметь с меня толк. Конечно, я оказывалась с ситуациях, когда мужики и постарше приставали ко мне нагло и грязно, но он был порядочным человеком, и что ему было со мной делать? Мы расстались в метро. Он дал мне какой-то телефон, чтобы я позвонила, и мы бы куда-нибудь еще сходили бы вместе. Я не стала звонить — к чему? Но долго еще я рассказывала, как мне удалось урвать крохи от пирога, который и делился не нами, и съедался без нас да и предназначен нам не был никогда.