Гильгамеш - Светлов Роман. Страница 14

В одном, однако, их интересы совпадали полностью. Слава! При звуках этого слова братья распрямлялись, их глаза вспыхивали, а сердце начинало грезить сценами будущих подвигов. Тяга к приключениям бывает двоякого рода. Один — от непостоянства души, от ядовитого желания испытать себя. Другой род возникает из мечты о красоте, о похвале и признании. Он не думает об испытаниях, он вожделеет радости и света. В этот род попадают и дети, мечтающие повторить подвиги героев их любимых сказок, и многие взрослые. В приключениях таких людей волнует не столько собственное торжество над обстоятельствами, но сама прелесть разнообразия этих обстоятельств, прелесть похвалы со стороны окружающих. Гильгамеш и Энкиду принадлежали ко второму роду. Когда стена была закончена и урукцы немного пришли в себя от изумления перед делом, совершенном ими, братья стали ждать настоящего признания, похвалы от небес и от всех черноголовых. Именно этой похвалой для них стало прибытие послов Аги.

— Как быстро! — удивлялся и радовался Гильгамеш. Он ни сколько не боялся Аги Кишского — и благодаря стенам, и потому, что тот прислал глашатаев, хотя мог бы по своему обычаю просто прийти и взять, чего желал.

Послов, по традиции, отпустили не сразу. Их кормили, словно на убой, советники Гильгамеша вели с ними ничего не значащие разговоры. Впрочем, они были свидетелями собрания в храме Э-Аны и не обманывались насчет намерений урукцев. Другого результата они не ждали, точно так же, как не сомневались в том, что их владыка организует поход не раньше окончания паводка. Торопиться им было некуда, а поэтому посланники Аги поддерживали самые пустые речи и с удовольствием вкушали всяческие угощения.

Послы оказались удивлены не менее Гильгамеша, когда однажды утром кишская дружина появилась под стенами Урука.

— Кто ваш господин — герой, чтящий порядки черноголовых, или вождь диких бормотал? — гремел Гильгамеш, возвышаясь над испуганными послами. — Знает ли он, что такое стыд перед людьми и небом? Клянусь Энки, такого бесстыдства наши земли не знали! Он присылает вызов, а затем, словно проклятый людьми палач, лезет ночью через заднюю дверь. И вы-то хороши! Пользуетесь нашим гостеприимством, болтаете всякую чушь про подвиги вашего владыки, хотя знаете, что он ночной палач!

Послы пытались оправдываться, но Гильгамеш не слушал их.

— Повесить бы вас за языки на зубцах нашей стены! И пусть лживые языки вытягиваются до самой земли!

Побледневшие послы прижимались друг другу, с нескрываемым ужасом глядя на Энкиду, который, казалось, только и ждал знака старшего брата, чтобы исполнить приговор.

— Но я вас отпущу. Отправляйтесь к своему вождю, скажите ему, что Гильгамеш не боится никого — а особенно того, кто повадками не отличается от степного зверя. Хорошего охотника никакой зверь не испугает!

Вместе с послами вызвался идти один из советников Большого, жрец Энки по имени Гиришхуртура.

— Если Ага нарушает порядок, то мы этого не позволим! Подойди прямо к кишскому вождю и спроси, зачем он сюда пришел. Скажи, что я шлю ему вызов — пусть ждет меня, я хочу сразиться с ним один на один.

Жители Урука спешно вооружались. Стар и млад хватали мотыги, серпы, кирки, топоры, молоты, луки и забирались на стену — каждый находился на том же участке, который строил. Около зубцов лежали заранее приготовленные кучки камней, обломки кирпича и сухая пакля. Самые лучшие собирались у северных ворот. Возглавляемые старшинами своих кварталов, они занимали близлежащие улицы и проулки. Сюда же Энкиду привел необычный отряд, составленный из служителей храма Кулаба. На крепких молодых мужчинах, когда-то бывших товарищами детских игр Большого, красовались длинные — до лодыжек — плащи из тяжелой, толстой бычьей кожи. К ним были пришиты медные и костяные пластины, делавшие обладателей плащей почти неуязвимыми. Головы дружинников покрывали плетеные из той же кожи шапочки — шлемы. Плащи, застегнутые у правой ключицы, образовывали узкий разрез, через который служители Кулаба выставляли настоящие копья — ясеневые древки с медными наконечниками. Такое одеяние придумал для своих дружинников еще Лугальбанда. Однако только сейчас его приходилось испытывать в деле. Дружинники возбужденно пересмеивались, и лишь возглавлявший их Энкиду казался добродушно-спокойным. Плащу-доспеху он предпочел доставшуюся от Шамхат юбку и свою палицу. Он даже не поднялся на стену, чтобы посмотреть на неприятеля. Ни одному зверю не довелось еще своими клыками, рогами оставить на его косматом теле хотя бы шрам — смогут ли это сделать слабые людские руки?

А Гильгамеш был возбужден как перед схваткой с быком у купеческих амбаров. Слава Аги Кишского беспокоила его не больше, чем ширина бычачьего лба. Найдя про себя это сравнение, он рассмеялся: чем шире лоб, тем легче попасть в него молотом. То, что должно было произойти, казалось Большому необычайной, увлекательной игрой, в которой требовалось только следовать примеру его отца и деда: не тратить время на излишние раздумья и не останавливаться.

В отличие от Энкиду, Гильгамеш поднялся на стену. Стремительный, мощный, он раздвинул толпившихся там горожан, и, чувствуя, как распирает его грудь восторг, взглянул на раскрывшийся перед ним простор. Черная земля, покрытая ржаво-голубыми, отражающими безмятежное чистое небо озерцами полей простиралась до горизонта. На север уходила ровная широкая линия Евфрата. Легкий ветер заставлял иногда шевелиться прибрежные кусты и морщил рябью поверхность воды. На расстоянии поприща отсюда в западную от реки сторону отходил крупный канал. Там оставил ряды своих тростниковых лодок Ага Кишский. Его дружина приближалась к городу и была уже почти под самыми стенами. На некоторое время Гильгамеш отвлекся от неприятеля, глядя, как из города вышли послы Киша, сопровождаемые Гиришхуртурой. Когда он снова перевел взгляд на дружину соперника, та уже остановилась, не доходя одного полета стрелы до города.

Прежде всего в глаза Большому бросились запряженные четверками ослов повозки, на которых полусидели, полустояли военачальники и вожди кишской дружины. Завернутые от пояса и до колен в плотные клетчатые юбки, одной рукой они держали поводья, а в другой сжимали пучки дротиков. Их высокие лбы перетягивали красные повязки, на шее висели тяжелые лазуритовые бусы, а за пояс были засунуты каменные булавы. Они выпячивали губы, напрягали мышцы, испещренные жилами и шрамами, покрикивали на суетившихся вокруг служек. Те были в легких набедренных повязках в отличие от нестройной воинской толпы, скинувшей перед боем всяческую одежду. Медные топоры, дротики, метательные палицы, слабосильные против урукских стен тростниковые луки были беспорядочно перемешаны в этой толпе. Каждый считал себя умельцем в каком-то одном, особом роде оружия и сражался по-своему, следя только, чтобы не отстать от «колесницы» предводителя. Нагота лишь возбуждала их, раны приводили в безумное веселье, они дразнили своими срамными частями неприятеля, убежденные, что сноровка выручит их в любом случае. Наготу эти безумцы считали жертвой, а бой — обручением кровью с богами. Перед хорошей кровью дыхание их перехватывало, как перед свиданием с юной блудницей.

Нагие воины возбужденно подпрыгивали на месте, мазали свои лица грязью, чтобы выглядеть еще страшнее. Они чувствовали себя львами, змеями, рысями, вышедшими на охоту. Ага Кишский знал их безрассудство, поэтому особо отобранные им люди, пусть не слишком изощренные в воинском искусстве, зато спокойные, уравновешенные стояли полукругом в один ряд, словно отделяя нагих безумцев от урукских стен. В руках они держали большие тростниковые щиты и длинные палки с обожженными на огне остриями.

Гильгамеш почувствовал, что, несмотря на немногочисленность, кишская дружина нагоняет робость на окружавших его горожан.

— Что они могут сделать против наших стен? — нарочито громко засмеялся он. — Кишцы станут ломать их мотыгами? Долго же им придется заниматься этим! Мы обварим их кипятком, мы засыплем врагов камнями и стрелами! Фу! Ага Кишский в бессилии станет лизать изножие наших стен, если раньше ему не придется лизать мои ноги!