Заговор францисканцев - Сэк Джон. Страница 23

Они принесли домой ее изломанное тело. Когда служанка и нянька нашего дитяти раздели ее, чтобы обмыть для похорон, то увидели, что под богатым платьем она носила власяницу. Весь год нашего брака она истязала свою нежную кожу за мои грехи. Я и помыслить не мог, что она так поступает.

Он прикрыл глаза, как утром на площади, и напевно заговорил:

– Я помню женщину с оливковой кожей, с черными как вороново крыло волосами, в роскошном наряде. Память о ней и теперь терзает меня. Если бы я мог заговорить с ней сейчас...

Амата перебралась поближе к кающемуся. Ей хотелось обнять его за плечи, по-женски утешить, но нельзя было. Только Конрад, единственный из этих суровых мужчин, знал, что она не Фабиано. Только словами могла она выразить свое сочувствие.

– Мне так жаль вас, сиор Джакопоне, – пробормотала девушка.

Остальные молчали, пока отшельник не решился наконец нарушить мучительное молчание и отвлечь несчастного от его горя. Он тихо, уважительно заговорил:

– Теперь нам всем нужен отдых, но одному придется стеречь наш сон и поддерживать огонь. Мы можем сторожить по очереди.

После долгого перехода тело Аматы молило об отдыхе, но теперь, когда чары вечерней беседы были разбиты, ей вспомнились дневные мечты – хоть одну ночь провести на укромной полянке, прижавшись к мускулистому плечу Энрико.

– Я еще не хочу спать, – вызвалась она. – Живот все болит. Я посторожу первым.

Ее мечты были бы вдвое слаще, если бы в повадке парня удалось приметить хоть долю страстности Джакопоне.

Путники устроились подальше от искр костра, на подстилке из сосновой хвои. Амата устроила себе гнездышко, а потом проползла к выходу из пещеры, где улегся Энрико.

– Постарайся не заснуть, – шепнула она, выходя. – Я хочу рассказать тебе еще одну историю, но она не для ушей этих стариков.

10

Орфео скатился с койки перед самым восходом. Небо цвета грязного полотенца было слишком тусклым, чтобы осветить палубу. Каюта на заднем мостике, которую он делил с новоизбранным папой и его кортежем, густо благоухала духами: чтобы заглушить вонь, поднимавшуюся с гребной палубы, благовоний не пожалели. Англы, вместо того чтобы нанимать свободных гребцов, таких как он сам, следовали генуэзскому обычаю и сажали на весла рабов-турок. Прикованные днем и ночью к скамье, те задыхались в собственных испражнениях и радовались каждой волне, окатывавшей палубу. Орфео, видя, что моряки короля Эдуарда спокойно выносят такую вонь, укрепился в своем невысоком мнении о северянах.

Он сонно кивнул кормчему, державшему вахту под навесом на корме, и на цыпочках пробрался между рабами. Прошел по всей длине военного судна и взобрался на верхнюю площадку переднего мостика, где свежий ветер с моря наполнял грудь, успокаивая и бодря. Здесь он сел, привалившись спиной к парапету и подтянув колени к груди.

Перед тем Орфео уже два часа ворочался и метался на койке, купаясь в собственном поту. Дышать было трудно. Во сне его теснили безликие фигуры в капюшонах, возникающие из густого тумана и снова скрывающиеся в нем при его беспомощных попытках защититься. Предчувствие опасности не оставило его и наяву. А ведь погода как нельзя тише, ветра едва хватает, чтобы надувать квадратный парус. Три военных корабля – надежная охрана от любых бед. Более спокойного рассвета и желать нечего.

Луч света упал на перила перед его носом. За кормой над восточным горизонтом вставало солнце. К кораблю протянулась светлая дорожка. Орфео поднял ладонь к солнечному лучу и любовался, как кожа из розовой становится сперва коралловой, а затем апельсиновой, словно он окунал руку в отцовские чаны с красками для шерсти.

Орфео вытянул ноги и уперся подошвами в тяжелый абордажный крюк. Снова прикрыл глаза и попробовал вернуть недавний сон. Предсказывал он настоящую опасность, или, может быть, Бог хочет предостеречь его от чего-то иного – скажем, от подлого убийцы, которого он звал когда-то отцом? Не настигла ли наконец старика вечная погибель? Орфео пытался представить себе знакомое лицо, но картина расплывалась перед глазами. За лицом отца одно за другим появились лица братьев, но и они казались туманными и чуждыми сновидению. Он задумался о Марко, прокладывающем путь через Армению в неизвестность, но в душе было по-прежнему холодно. Потом возникло лицо девочки – совсем детское, почти незнакомое лицо. И вот тут-то сердце дрогнуло и часто застучало. Опять она!

Он всего раз видел ту девочку. Она стояла на башенке ворот их фамильного замка и разглядывала его темными миндалевидными глазами. Волосы ее были собраны в длинные черные косички, перевязанные кожаными шнурками. Пока их отцы ссорились из-за назначенной за проезд пошлины, Орфео снял с плеча желтый шелковый платок и скрутил из него куколку. Просунул внутрь пальцы и заставил игрушку отвесить забавный поклон. Когда вслед за куколкой поклонился он сам, девочка поспешно спряталась.

Да, от такого могут сниться кошмары. С каждым днем приближаясь к родной земле, он все ярче вспоминал обстоятельства, заставившие его покинуть дом. Он часто представлял себе, как выглядел замок после налета: пробитые стены, сгоревшие деревянные надстройки, обитатели зарезаны или молят добить их, избавить от мучений. И среди них та маленькая девочка. Человек, нанятый его отцом, Симоне делла Рокка, был столь же дотошен, сколь беспощаден в любом деле, за которое брался.

«Мне снова придется встретить все это? – думал он. – Не для того ли, Господи, Ты разрушил все мои надежды, мои честолюбивые замыслы?» Орфео вздрогнул и свернулся в комок – соленый ветер вдруг стал очень холодным.

Но ведь ему предстояло доплыть с папой только до Негропонта, и оттуда до Венеции, напомнил он себе. Большего святой отец от него не требует. А там никто не помешает ему наняться на галеру, идущую в Левант.

Он вскинул голову, услышав гонг, которым будили рабов. В утреннем сонном ропоте звенели и брякали цепи. Опытный гребец, Орфео хорошо понимал, как трудно поутру разгибаться и разминать затекшие члены. Дорожная скука так утомила его, что он готов был позавидовать рабам – не их жалкому положению, конечно, но их труду.

Жалкие скоты. Они ненавидели весла – символ рабства, а он благодаря веслу получил свободу от прежней жизни. Орфео мог час за часом наблюдать за гребцами: как они дружно склонялись вперед, толкая валек тяжелого весла, а потом все как один откидывались назад, опуская лопасть в воду. Он так любил этот ритмичный танец под звон гонга. Еще до нового года он снова выйдет в море, утешил себя Орфео. Снова будет трудиться, как пристало мужчине, а на второй день, отдыхая в свой черед, засыпать крепким сном усталости, свободным от кошмаров.

Старшие мужчины спали беззвучно. А дома Энрико подолгу не мог уснуть, слушая, как храпят мама с папой. Постель, на которой спали они с братьями, была на вытянутую руку от родительской – в той же комнате, где готовили и ели. В иные ночи храп грохотал так, что он пробирался в калитку, отделявшую жилую половину от стойла, и спал до утра вместе со скотиной.

Энрико выглянул в темноту за устьем пещеры. Где-то там бродил в одиночестве Фабиано. Паренек восхищался отвагой послушника. Братья не раз подначивали его переночевать в лесу, чтобы доказать, что он не трус, но Энрико предпочитал выслушивать их насмешки.

Энрико честно старался не заснуть. Ему хотелось послушать еще один рассказ этого послушника, но сонливость понемногу одолевала, веки стали тяжелыми и уже опустились, когда снаружи послышался голос Фабиано: «Конрад? Сиор Джакопоне?» – тихонько окликнул он и, не услышав ответа, опустился на колени рядом с Энрико, прижал палец к его губам. Энрико перевернулся, приподнялся на локте. Послушник знаком позвал его за собой.

– Подожди здесь, – шепнул он, выводя мальчика из пещеры. – Я подброшу в костер хвороста и сразу вернусь.

От света костра и почти полной луны под деревьями дрожал вечерний полумрак. Листья шуршали, но совсем тихо, колеблемые чуть заметным ветерком. Энрико прислушался, не звучат ли рядом шаги дикого зверя, всмотрелся, не горят ли в кустах хищные глаза. Он с радостью встретил вернувшегося Фабиано. Тот за рукав потянул его от пещеры.