Заговор францисканцев - Сэк Джон. Страница 33

– Ряса будет готова к утру, – сказала она. – И, если хотите, я прикажу к этому времени согреть вам воду для мытья.

На сей раз она воистину перешла границы!

– Мадонна, сколько раз, сидя у ног нашего учителя, слышали вы о том, что мыться непристойно и ванна развращает душу? – Он жарко покраснел, на миг представив себя голым. – Мало того, что мы предстаем в своей наготе – простите, что я произнес это слово! – но мы еще нежим тело тепой водой, возбуждая чувственность ее течением по коже...

– Ни слова более, брат. Я ожидала такого ответа. Я не смею подвергать вас искушению, как вы не посмели бы лишить ваших маленьких друзей источника привычной пищи.

Может быть, она улыбалась, но в тени он не смог рассмотреть ее лица, а она поспешно повернулась и зашаркала к дому. Бесспорно, она добрая и милосердная женщина, лучшая из всех, кого он знал, кроме только Розанны, но как досадно видеть ее подверженной той же низменной заботе о чистоте, какой отличаются более мелкие и легкомысленные женские души!

В день епископа Дионисия и Елевтерия-мученика в Ассизи открылась ярмарка. Отшельник, уже третий день обитавший в доме донны Джакомы, решился испытать свою новую наружность в широком мире. Одетый в новенькую сутану и сандалии, безбородый и почти лысый, он ощущал себя чужеземцем в незнакомой стране. Прежде чем являться в Сакро Конвенто, надо было привыкнуть к новому облику, смешавшись с толпой на улицах.

Ярмарка продолжалась три недели, но с первого дня любопытство вывело на улицы горожан всех сословий. Народу было густо, как звезд на безоблачном небе. Вилланы в чисто отмытых туниках вели за собой испуганных детей и жен, волочили тележки, погоняли нагруженных товаром осликов, разевали рты на полные городских диковинок лотки и прилавки. Нелегко придется в ближайшие недели управляющим и надсмотрщикам! У вилланов и после жатвы хватает дела: чинить упряжь, точить серпы и лемехи, собирать хворост и чинить крыши, а как тут удержишь их при хозяйстве?

У каждого оправдание наготове. Одному нужна соль – запасать впрок мясо. Другой провожает жену, которая собралась покупать краску для одежды малышам. Ведь и женщины во время ярмарки не станут штопать, чесать шерсть или отливать свечи для своей госпожи. И среди своих мелких закупок каждая найдет время пощупать павлинье перо или розовую кожу феникса, поглазеть на жонглеров и танцующего медведя, поплакать над балладами торговца, продающего свои вирши тем, кто умеет читать. И надсмотрщикам остается только вздыхать о потерянном времени, да самим бродить по ярмарке, нагружая возы покупками: киноварной краской и мареной на одежду господам, ножницами для стрижки овец, чесалками для шерсти, веретенами, ворсовальными шишками и жиром.

Да, вилланы неделю-другую будут отлынивать от работы, зато у городских стражников самое жаркое время.

В лавках и палатках, где дотемна торгуют вином, то и дело вспыхивают ссоры. Крики, доносившиеся из-под навеса, стоявшего прямо перед ним, напомнили Конраду, что и это в природе ярмарки.

Он заглянул под навес, где виноторговец поднимал всем на обозрение мелкую монетку:

– Сидит здесь и хлещет мое вино все утро, а чем расплачивается?! Она же обрезана чуть не вполовину! Ну-ка, плати настоящий динарий, не то я тебе уши под корень обрежу!

– Vaffanculo! [27] – огрызнулся крестьянин. – У самого вино вдвое водой разбавлено. Такого жидкого вина сроду в глотку не лил. За половинную выпивку и плата половинная.

Здоровенный выпивоха, пошатываясь, поднялся на ноги, оперся одной рукой о стол, чтоб крепче держаться, и, к ужасу отшельника, сжал вторую в кулак, выставив мизинец и указательный палец бесовскими рожками. Уставив их на хозяина, он отчетливо выговаривал:

– Да будут те, кто продает разбавленное вино, прикованы в глубочайшем кругу преисподней, и чтоб им выел глаза дым горящей серы, и пусть огнеглазые отродья сатаны гоняют их по равнинам ада, продев им в мошну кузнечную наковальню.

Остальные посетители, поддерживавшие хозяина, потому что склока помешала им спокойно выпивать, подняли яростный крик:

– Расшибить ему башку и выкинуть отсюда! – кричал один.

Но крестьянин еще не все сказал. Он повысил голос, перекрикивая вопли, и, наставив пальцы на собутыльников, закричал:

– А тем, кто скажет слово в пользу разбавителей вина, пусть засунут головы сатане в зад и так прикуют, а ключ от цепей закинут в глубочайшее болото и пошлют за ним слепца без рук без ног...

На этом проклятье оборвалось, потому что хозяин с размаху опустил пустой кувшин на голову проклинающего. Тот опрокинулся за скамью, так что затылок его пострадал от столкновения с мостовой не меньше, чем лоб от столкновения с кувшином. Под одобрительный рев пьяниц трактирщик схватил упавшего за лодыжки и поволок из палатки. При каждом рывке тот ударялся головой о булыжник, оставляя за собой кровавый след.

– Proprio uno stronzo, – хозяин. – задница.

Пострадавший остался валяться на площади прямо под ногами у Конрада. Туника у него задралась до пояса, и он неуклюже ворочался, пытаясь хотя бы приподняться.

Конрад склонился над чумазым, залитым кровью лицом. Крестьянин тупо уставился на него, прикрываясь ладонью от солнца, и вдруг выпучил глаза и дернулся прочь.

– Ай! Церковник уже здесь! Видать, со мной покончено.

– Не думаю. Голова у тебя поболит, но жить будешь. На вид твой череп крепче шлема крестоносца.

Пьяница расслабился и тут же снова стукнулся затылком о камень. Поморщился и закрыл глаза.

Конрад встал рядом с ним на колени. Губы его кривились в сардонической усмешке. Пожалуй, он действительно ошибся, так надолго скрывшись в глуши. Пожалуй, права была Амата: на горной вершине всякий может быть святым. Настоящие святые испытывают свою веру, помогая людям вроде этого на площадях. «Служа беднякам Господа», как велел ему Лео. На мгновение ему представилось новое поприще: трудиться и проповедовать среди бедных, будучи беднейшим из них. От этой картины на сердце стало тепло. Да, именно так он и сделает, как только закончит свои дела в Сакро Конвенто. Он скажет «да», и даже с радостью, всему, что свойственно так называемой настоящей жизни: пьяным крестьянам, пропахшим вином и кровью, седым бровям Роберто, сходящимся над переносицей и затеняющим его суровое лицо, перламутровому птичьему клюву, вырезанному на трости донны Джакомы, Амате... Тут он запнулся, потому что дальше на ум просились слова: Амате с ее длинными ногами, белыми, стройными и крепкими, какими он увидел их в то утро на обрыве, какими их, должно быть, видел Энрико – и не только их – в свою последнюю ночь. Здесь следовало остановиться. Если он скажет «да» этим ногам или даже воспоминанию о них, то будет обречен так же верно, как несчастный мальчик из Верчелли.

15

Конрад в ту ночь спал беспокойно и после рассвета долго еще отгонял тревожные мысли об Амате. Он вышел в большую комнату, пригнулся, глядя в щелку ставен, как маэстро Роберто удаляется в щель между узкими домами и скрывается на ступенчатом спуске из переулка.

– Buon giorno, padre, – шепнула ему в спину донна Джакома.

Она опять застала его врасплох, неслышно появившись из коридора. Конрад успел заметить, что это был обдуманный трюк, ее любимая шуточка. Ей приходилось очень постараться, чтобы не слышно было стука трости. Когда дама не собиралась его разыграть, о ее появлении задолго предупреждало постукивание наконечника о пол.

Она внимательно посмотрела на него:

– Беспокоитесь о том, как вас примут в Сакро Конвенто? Конрад повернулся к ней лицом.

– Честно говоря, нет, мадонна. Я в печали – горюю о душе, которой не миновать гибели. Я повстречался недавно с одной... весьма смышленой девицей. Слишком умной для ее собственного блага. – Он снова ощутил подступающий гнев. – Сестра, которой монашеское одеяние не мешает предаваться развращенности, разъедающей ее сердце.