Заговор францисканцев - Сэк Джон. Страница 93

– Ты хочешь сказать, что не важно – что случилось на Ла Берне с телом Франциска? Что больше значит духовный подвиг, заслуживший эту награду?

– Да, для меня – а я считаю себя искренним христианином. Меня больше впечатляет жизнь, отданная духовному совершенствованию, к которому и я способен стремиться, нежели стигматы, которые недоступны ни мне, ни даже моему воображению.

Конрад невольно взглянул на легкое вздутие на лице Маттео.

– Однако ты можешь разделить с ним смиреннейшие его раны.

– Верно, и впредь я буду думать о нем, когда мне придется бороться с жалостью к себе.

Маттео постучал пальцами по столу, раздумывая, стоит ли говорить дальше, и решившись, поднял глаза на собеседника:

– Так или иначе, по чисто врачебным соображениям я никогда не верил рассказам о стигматах святого Франциска.

В ответ на удивленный взгляд Конрада, он поднял вверх ладонь.

– Я изучал анатомию и знаю, что римляне не могли пригвоздить Господа к кресту, пробив ему ладони. Их плоть не выдержала бы веса тела, порвалась бы.

Пальцем левой руки Маттео тронул сухожилия на правом запястье.

– Чтобы его удержать, гвоздь должны были вбить здесь. Но раны Франциска, как я слышал, возникли на ладонях. И еще я всегда удивлялся, почему, получив раны распятия, он не получил на лбу следов тернового венца? И следов бичевания на спине? Я никогда не слыхал, чтобы у святого было что-то подобное.

– И ты молчал о своих сомнениях? – спросил Конрад. Маттео громко рассмеялся.

– Тебе ли спрашивать, когда ты сам только освободился из заточения? Ты не слышал о брате проповеднике, Томазо д'Аверса?

Конрад покачал головой – нет.

– Когда я учился в Салерно, он проповедовал в Неаполе. И однажды вслух выразил сомнения в истинности стигматов. За что папа на семь лет запретил ему читать проповеди, а для сына святого Доминика это то же самое, как если бы тебе запретили твою бедность. Этот фра Томазо теперь инквизитор Неаполя. За свое несчастье – в котором винит святого Франциска – он отыгрывается на твоих братьях спиритуалах, медленно и с удовольствием умерщвляя их посредством изощренных пыток. Так что, возвращаясь к твоему вопросу: нет, брат, я не высказывал своих сомнений и не намерен впредь. Я не из тех, кто мочится против ветра, – Маттео растянул губы в свойственной ему сухой усмешке. – Ну, а ты как распорядишься обретенным знанием?

Конрад крякнул, разминая плечи.

– Расскажу все фра Джироламо д'Асколи, новому генералу нашего ордена. Думаю, Господь намеренно до сих пор не допускал меня постичь истину. Но теперь Бонавентура мертв, а Джироламо достойный и честный человек. Он поступит как должно.

Поднимаясь из-за стола, Маттео негромко присвистнул.

– Ты и впрямь рвешься в мученики, а? – Он нагнулся в дверях и остановился, глядя на восходящее солнце. – Мне будет жаль лишиться тебя так скоро, – сказал он через плечо.

– Я здесь счастлив, – отозвался Конрад. – С разрешения генерала ордена я вернусь с радостью.

Маттео обернулся и показал сквозь туман на запад.

– Смотри, арка завета.

Обернувшись вслед за ним, Конрад уставился на повисшую над деревьями радугу.

– Как ты ее назвал?

– Просто игра слов, брат. Светящаяся арка – знак Божьего обетования, его завета с Ноем.

– Да, но ты уподобил ее Ковчегу Завета, Святая Святых, где иудеи хранили скрижали с десятью заповедями!

Маттео откашлялся.

– Я ничего особенного не имел в виду, брат. Конрад отмахнулся.

– Я тебя понял. Но у меня мысль идет своим путем, друг мой. Благослови тебя Бог, Маттео, ты сейчас сказал мне, где они похоронили святого Франциска!

42

Конрад ждал Джироламо д' Асколи в сумрачной нижней церкви базилики святого Франциска. Из предосторожности он назначил встречу за пределами монастыря. Радуясь прохладе гладких плиток под запыленными ногами, освобожденными от сандалий, он молился о том, чтобы никогда больше не ощутить стылую сырость пола подземной темницы.

Был день Господень, так что живописец с учеником отдыхали, и скелет лесов в дальнем углу церкви пустовал. Дожидаясь генерала ордена, Конрад упивался зрелищем законченной фрески с Мадонной и святым Франческо. Не слыша воркотни сварливого мастера, он мог пристальнее изучить образ святого. Губы и уши Франческо показались ему толще, чем при первом взгляде, а зрачки, уставившиеся сквозь него в вечность, вызывали в памяти глаза слепых пациентов Маттео. Даже выражение лица напоминало бесстрастную неподвижность лиц, виденных в лепрозории.

Наверняка, рассуждал Конрад, сходство с прокаженными чудится ему только из-за ослабшего зрения или тусклого света единственной лампады на головном алтаре. Живописец Чимабуэ никогда не видел святого вживе и руководствовался исключительно воображением. Но разве не мог Святой Дух направлять руку мастера, занятого священным трудом?

Дверь в дальнем конце нефа глухо стукнула. Конрад живо вышел из тени и остановился перед алтарем.

– Фра Конрад, – радостно приветствовал его Джирола-мо. – Не ожидал твоего возвращения так скоро.

Светлые глаза его блестели в свете лампады.

– Да и я не собирался возвращаться. Но в Сан-Сальваторе я узнал нечто столь важное, что счел за должное немедленно сообщить вам.

– Здесь, в церкви? Отчего не у меня?

Конрад замешкался. Неловко было признаться, что он не доверяет до конца даже этому доброму генералу, и все же он промямлил:

– Мне не хотелось разделить участь гонцов, доставляющих дурные вести.

На лбу Джироламо появилась морщина.

– Что же это за весть, брат?

Конрад повернулся к образу Франциска на фреске. Чтобы заставить генерала ордена выслушать до конца, следовало начать с главного.

– Franchesco Lebbroso. Франциск Прокаженный. Звучит, как по-вашему?

Говоря, Конрад всматривался в лицо Джироламо, отмечая малейшие движения. Голубые глаза обратились в сторону, куда он указывал, однако без малейших признаков понимания.

Конрад продолжал, выбирая слова, усвоенные за время, проведенное с Маттео.

– Врач в госпитале Лазаря, вероятно, назвал бы его случай «пограничным» – проказа, проявляющаяся в единственной овальной язве розового окраса на боку, поражении зрения и темных струпьях на ступнях и ладонях.

Джироламо прищурился:

– А, я вижу, куда ты клонишь, брат Конрад, – проскрипел он своим птичьим голосом, – и задаю себе вопрос: «Отчего?» Возможно, будучи закованным в подземелье, ты создал в своем воображении заговор, в котором замешаны якобы все первые спутники Франциска, а быть может, и сам наш учитель? И посещение лазарета воспламенило угли, уже тлевшие в твоем мозгу? Ты не первый усомнился в истинности стигматов, хотя, признаюсь, я не ждал подобных обвинений от тебя. Но, пожалуй, ты первый, кто заклеймил святого Франциска именем прокаженного.

– Прошу вас, выслушайте меня, фра Джироламо.

Генерал ордена вздохнул. В глазах его отразилось горестное сочувствие, выпадающее обычно на долю убогих. «Я так надеялся на тебя, – говорили эти глаза, – и никак не предполагал, что ты дойдешь до такого».

Конрад наполнил грудь воздухом и продолжил рассказ о своем паломничестве. Он шаг за шагом проводил Джироламо тем же путем, который уже прошел с Матвеем Английским, и генерал ордена слушал его, скрестив руки на груди. Потом заложил свои тонкие ладони за спину и принялся прохаживаться по церкви, временами бросая взгляд на фреску. Лицо его не выдавало мыслей, но он позволил отшельнику договорить до конца.

– Разве фра Иллюминато не рассказал вам все это, когда вы принимали сан? – спросил Конрад. – Разве эта тайна не передается каждым генералом ордена своему преемнику? Я думаю, фра Джованни да Парма знал. Он не сказал прямо, но обронил несколько намеков.

– Мне не передавали никаких тайн, – возразил Джироламо. – Если Элиас пять десятилетий назад и дал начало этому мифу, нам с тобой уже не узнать правды. Если епископ Иллюминато и знает, со мной он этой тайной не поделился. Но даже допуская, что ты прав, я могу и поддержать решение фра Элиаса. Я сам мог бы поступить так же в сходных обстоятельствах.