Агасфер. Том 3 - Сю Эжен Мари Жозеф. Страница 69

Достигнув цели, иезуит пошел дальше. Зная необыкновенную сердечную доброту господина Гарди, пользуясь притуплением его разума, он стал толковать о том, каким утешением может служить вера для человека, угнетенного безнадежным горем, говорил, что всякая слеза угодна Богу, что она не бесплодна и может повести к спасению других людей и что только верным дано извлекать пользу из страданий для блага других несчастных и делать эти страдания угодными Богу.

Все, что было безотрадного и кощунственного, весь отвратительный тактический макиавеллизм, таившийся в отталкивающих изречениях, превращающих Создателя из милосердного Отца в безжалостное Божество, вечно жаждущее человеческих слез, — все это ловко пряталось от господина Гарди, потому что инстинктивное великодушие еще жило в нем. И скоро эта нежная и любящая душа, этот человек, которого бессовестные святоши подталкивали к своего рода нравственному самоубийству, начал находить горькую сладость в вымысле, что его горе может быть по крайней мере полезно другим. Сперва он, правда, смотрел на это, как на пустую мечту, а затем постепенно его ослабевший мозг начал видеть в этом реальность.

Таково было нравственное и физическое состояние господина Гарди, когда он получил через подкупленного слугу письмо от Агриколя Бодуэна, просившего о свидании.

День этого свидания наступил.

За два или за три часа до времени, назначенного для прихода Агриколя, в комнату господина Гарди вошел аббат д'Эгриньи.

31. ПОСЕЩЕНИЕ

Когда отец д'Эгриньи вошел в комнату господина Гарди, тот сидел в глубоком кресле. Его поза выражала полное уныние. Рядом на маленьком столике находилось лекарство, прописанное доктором Балейнье; слабое здоровье фабриканта не могло еще вполне восстановиться после жестоких потрясений. Он казался тенью самого себя, а бледное, исхудалое лицо его было печально и мертвенно-спокойно. За короткий срок его волосы успели совершенно поседеть, томный и почти потухший взор блуждал, голова опиралась на спинку кресла, а худые руки, высовываясь из широких рукавов коричневого халата, покоились на ручках кресла.

Аббат д'Эгриньи, входя к господину Гарди, придал своему лицу необыкновенно приветливое, благожелательное выражение; взгляд преисполнился любезности и мягкости, а оттенок голоса никогда еще не обладал большей ласковостью.

— Ну что, милый сын мой? — сказал иезуит, лицемерно его обнимая (иезуиты любят объятья). — Как вы себя сегодня чувствуете?

— Как всегда, отец мой!

— По-прежнему ли довольны вы службой окружающих?

— Да, отец мой!

— Никем, надеюсь, не нарушается любимая вами тишина?

— Нет… благодарю вас.

— Ваша комната все еще вам нравится?

— Да…

— Вы ни в чем не нуждаетесь?

— Ни в чем, отец мой.

— Мы счастливы, что жизнь в нашем скромном доме вам нравится, и хотели бы предупреждать все ваши желания.

— Я ничего не желаю… отец мой… ничего, кроме сна… Сон так благодетелен… — прибавил господин Гарди с унынием.

— Сон — это забвение… а в этом мире лучше забывать, чем помнить, ибо люди так неблагодарны и злы, что всякое воспоминание горько… Не правда ли, сын мой?

— Увы! Это слишком верно, отец мой!

— Я все восхищаюсь вашей набожной покорностью, дорогой сын мой. Ах! Как отрадна Богу такая постоянная кротость в несчастии! Поверьте мне, дорогой сын мой, что ваши слезы и кротость — достойная жертва Создателю и принесут пользу вам и вашим ближним… Ведь если человек создан только для страдания, то страдать, испытывая благодарность к Богу за это страдание, — все равно, что молиться… и не только за себя, но за все человечество.

— Только бы небу было угодно, чтобы мои слезы не остались бесплодными! Страдать — молиться! — повторил господин Гарди про себя, как бы желая погрузиться в эту мысль. — Страдать — молиться… молиться за все человечество… А между тем… мне прежде казалось, — он сделал над собой усилие, — что назначение человека…

— Продолжайте, сын мой, выскажите вашу мысль… — сказал д'Эгриньи, видя, что тот замолчал.

После минутного колебания, господин Гарди, в начале речи выпрямившийся в кресле, снова откинулся на его спинку и с безотрадным унынием, как-то весь опустившись снова, прошептал:

— Зачем думать?.. Это утомляет… а я не в силах больше…

— Это правда, сын мой, зачем думать?.. Лучше верить.

— Да… лучше верить… страдать… а главное, надо забыть… забыть…

Господин Гарди не закончил, изнеможенно откинул голову и закрыл лицо руками.

— Увы, милый сын мой, — сказал аббат со слезами на глазах и с дрожью в голосе; затем этот превосходный комедиант опустился на колени возле кресла господина Гарди. — Увы! Как мог друг, так низко вам изменивший, не оценить такого сердца, как ваше? Но это всегда бывает, когда мы сосредоточиваем свои привязанности на творениях Бога, не думая о самом Создателе… И этот недостойный друг…

— О! Сжальтесь… не говорите мне об этой измене… — прервал иезуита г-н Гарди с умоляющим видом.

— Хорошо! Я не буду говорить о нем, возлюбленный сын мой. Забудьте о друге-предателе, об этом бесчестном человеке… Рано или поздно Бог покарает его за бессовестный обман… Забудьте и ту несчастную женщину, вина которой очень велика, так как для вас она попрала самые святые обязанности. Господь готовит ей страшное наказание… и настанет день…

Господин Гарди снова прервал отца д'Эгриньи, сказав сдержанным, но глубоко взволнованным голосом:

— Нет, это слишком… Вы не знаете, отец мой… какую причиняете мне боль… Нет… вы этого не знаете…

— Простите меня… простите, но, увы! Вы видите, что даже простое напоминание о земных привязанностях еще я теперь так болезненно волнует вас… Не доказывает ли это, что искать утешение надо не в порочном и развращенном мире, а выше?

— Боже! Да суждено ли мне когда-нибудь найти их? — воскликнул несчастный в приступе отчаяния.

— Найдете ли вы их, дорогой и добрый сын мой? — воскликнул иезуит с прекрасно разыгранным волнением. — Да разве вы можете в этом сомневаться? О, какая великая радость ждет меня в тот день, когда, после нового шага, который вы сделаете по пути спасения, проложенному вашими слезами, — все, что для вас теперь еще темно, озарится божественным, несказанным светом!.. О! Святой день! Счастливый день! Когда порвется последняя связь между вами и этой срамной и грязной землей, вы сделаетесь одним из наших братьев и станете стремиться только к вечным радостям!

— Да!.. к смерти!

— Скажите лучше — к вечной жизни! К раю, возлюбленный сын мой! И вам уготовано там почетное место у престола Всемогущего… Мое отеческое сердце жаждет этого, надеется на это… потому что и я и все наши добрые отцы, мы молимся о вас ежедневно.

— Я делаю все, что могу, для достижения этой слепой веры, для отречения от всего земного, где я смогу найти, наконец, покой, как вы уверяете, мой отец.

— Мой бедный, добрый сын, если бы ваша скромность позволила вам сравнить себя теперь с тем, чем вы были, когда прибыли сюда… вы бы поразились… И все это только благодаря искреннему желанию уверовать… О, какая разница! Вместо жалоб и отчаяния наступило набожное спокойствие… не правда ли?

— Да, это правда… бывают минуты, когда мое сердце вовсе не бьется… я спокоен… Мертвые ведь тоже спокойны… — сказал господин Гарди, поникнув головой.

— Ах, сын мой… дорогой сын мой!.. Вы разбиваете мне сердце, когда так говорите! Я все боюсь, что вы жалеете о светской жизни… богатой ужасными разочарованиями… Впрочем, еще сегодня… вы, к счастью, подвергнетесь решительному испытанию.

— Как так, отец мой?

— Ведь к вам должен сегодня прийти один из лучших рабочих с вашей фабрики, славный ремесленник?

— Ах, да! — сказал господин Гарди, припоминая, потому что его память так же ослабела, как и мозг. — Да… Агриколь должен прийти… Мне кажется, что я с удовольствием его увижу.

— Вот это-то свидание и явится тем испытанием, о котором я говорю… Присутствие милого юноши напомнит вам ту деятельную, занятую жизнь, которую вы некогда вели. Быть может, эти воспоминания заставят вас отнестись с презрительным сожалением к тому благочестивому покою, в котором вы теперь живете. Вы опять захотите броситься в водоворот жизни, полной всяческих волнений, опять захотите найти новых друзей и новые привязанности, словом, вернуться к прежнему шумному и деятельному существованию. Если эти желания проснутся в вас, значит, вы еще не созрели для уединения… и повинуйтесь им, сын мой. Пользуйтесь снова жизнью и ее удовольствиями. Мои пожелания последуют за вами даже в светский круговорот. Но верьте, сын мой, что, когда ваша душа снова будет разрываться от новых измен, это мирное убежище будет всегда для вас открыто, и я снова готов буду оплакивать с вами печальную превратность дел земных…