Жан Кавалье - Сю Эжен Мари Жозеф. Страница 13

Прежде чем вернуться на хутор, где драгуны еще не заметили исчезновения двух молодых севенцев, мы должны сообщить кое-какие подробности, касающиеся севенского первосвященника, одного из главных героев этой истории.

СЕВЕННСКИЙ ПЕРВОСВЯЩЕННИК

Севенский первосвященник, к которому отправился капуцин, чтобы уведомить его о состоянии матери Кавалье и об исходе допроса гугенотской семьи, находился в небольшой комнате хутора. Медная лампада, повешенная в углублении, еле освещала белые стены этого уединенного покоя. В углу виднелась соломенная подстилка, которую первосвященник повсюду возил с собой. На ней он и спал, не раздеваясь.

Этот суровый человек, в длинной черной рясе, молился, стоя на коленях перед маленьким деревянным Распятием, пристроенным в углублении над лампадой. Его широкий, выпуклый лоб был лишен волос; бледное лицо с резкими чертами казалось высеченным из мрамора. В нем было что-то мертвенное и неподвижное. Посты и умерщвление плоти оставили на этом лице следы глубоких страданий. Его нрав, во всем своем ужасающем величии и торжественной скорби, напоминал вдохновенные создания сумрачного гения Микеланджело. Иногда наедине с самим собой первосвященник, казалось, изнемогал под гнетом бесконечной печали. Это не был больше безжалостный апостол, вооруженный сверкающим мечом, это был грешник, вымаливающий у неба жалости и снисхождения. Его большие черные глаза наполнялись слезами, бледные щеки покрывались слабым румянцем. Он подносил руки ко лбу и восклицал:

– Боже мой, Боже мой, будь милостив ко мне! Велика скорбь моя: так же велика, как и мое смятение!

Франсуа де Ланглад дю Шель, настоятель Лаваля, начальник жеводанских миссионеров, севенский первосвященник, которому было тогда пятьдесят три года, происходил от одной из дворянских воинственных семей в Лангедоке. Младший в роду, он был предназначен на служение церкви против своей воли. Он обладал пылким нравом, в связи с пытливым и беспокойным умом. Такие люди находят своего рода горькое удовлетворение только в затруднениях и опасностях. Поступив в семинарию, аббат дю Шель должен был заглушить в себе съедавшую его жажду великих дел. В продолжение восьми лет он боролся с собой; в продолжение восьми лет он старался обмануть, углубись в науку, ненасытную деятельность своего ума так же, как и буйные порывы своего властного нрава, томившие его жаждой великих подвигов. Когда он сравнивал свое общественное положение со своими стремлениями и вкусами, он предвидел, что в будущем ждет его постоянный разлад между его деятельностью и тайным призванием. Сделав это открытие, редко обманывающее недюжинные умы, он почувствовал, что из него вышел бы великий полководец.

Смелость, упорная воля, непреклонность, которую он выказывал в течение своих евангелических миссий, глубокое равнодушие, с которым он применял самые ужасные средства для торжества своей религии, – все указывало, что героический, главное воинственный, нрав аббата дю Шеля великолепно развился бы в среде жарких битв. Когда ему исполнилось двадцать пять лет, не имея возможности одерживать победы земным оружием, но более чем когда-либо жадный до опасностей, аббат дю Шель, в звании профессора семинарии иностранных миссий, был послан проповедником в Сиам. Он приехал в восточную страну при самых тяжелых обстоятельствах. Возмущенный слишком большим завоевательным рвением некоторых из предшественников аббата, сиамский король приказал казнить их. Под страхом строгих наказаний христианам был запрещен въезд в его владения. Возбужденный столькими опасностями, в жажде мученического венца, аббат дю Шель обманул бдительность сиамцев. Жертвуя жизнью, он проповедовал среди населения католическую религию, и, благодаря ему, семена веры, брошенные первыми миссионерами в души многих язычников, укрепились и созрели. Ему удалось очень быстро обратить и крестить новых. Сиамцы восхищались его строгостью и смелостью.

Изменники предали аббата солдатам управителя Банкама. Несмотря на свое положение французского миссионера, которое должно было его оградить от всякого дурного обращения, аббата подвергли самым гнусным пыткам. Всю свою жизнь носил он рубцы от этих ужасных ран. Его терзали калеными клещами, надеясь заставить отречься от своего Бога. Своей твердостью неустрашимый миссионер утомил жестоких палачей. Брошенный на попечение одного пария, аббат быстро поправился. Вместе со здоровьем снова вспыхнуло в нем прежнее рвение. Тем временем в Сиам приехал назначенный Людовиком XIV посланник де Шомон.

Сиамский король отрицал преследования, которым подвергся французский миссионер, свалив на губернатора всю ответственность за гнусное дело; и, чтобы смягчить гнев де Шомона, он отдал палача аббата на растерзание слонам. Прибыв в столицу дю Шель нашел там письмо от настоятеля иностранных миссий, в котором ему предлагали вернуться во Францию. Людовик XIV задумал тогда обнародовать указы, которые последовали за отменой Нантского эдикта. Отец Лашэз понял необходимость собрать во Францию всех аббатов, одаренных сильным умом и решительностью, дабы привести в исполнение это огромное предприятие. Аббат дю Шель, неоднократно доказавший свое мужество и рвение, не мог не привлечь к себе внимания королевского духовника. По своем прибытии во Францию, он был назначен надзирателем при жеводанских миссиях и севенским первосвященником.

Получив почти неограниченную власть, он выказал беспримерное рвение и деятельность. После долгих переговоров с де Бавилем, управителем Лангедока, и с де Брольи, который командовал войсками, он составил, если можно так выразиться, план духовного похода против фанатизма, как тогда называли протестантскую религию. Отмечены были различные епархии, более или менее зараженные кальвинизмом.

Попы каждого города, каждого местечка, каждой деревни должны были посылать первосвященнику тайные сообщения по поводу религиозных убеждений и направления своей паствы. Снабженный этими сведениями севенский владыка начал свое страшное посланничество. Пользуясь неограниченной властью, он отставлял тех священников, рвение которых ему казалось недостаточно горячим. В епархиях, где не было монастырей, он устроил, под управлением монахинь и монахов, им самим избранных, школы, предназначенные для детей гугенотов, которые, сообразно последнему вышеупомянутому королевскому указу, должны были быть воспитаны в католической религии. Он строго следил за применением ужасных королевских указов, касавшихся пасторов и собраний. Один «министр», захваченный во время проповеди, был отослан аббатом дю Шелем в Монпелье, где его сожгли живым.

Протестанты, жившие в пределах его архиепископства, подверглись многим наказаниям. Он сам предавал их светской власти и всегда выказывал себя ярым сторонником самых строгих мер. Вот почему даже люди, прославлявшие ревностную веру аббата дю Шеля, не могли удержаться, чтобы не порицать его непреклонности. «Вера новообращенных, говорили они, была еще слишком неустойчивой и слабой, а он не щадил в достаточной мере эти хрупкие сосуды. Его ревность к Богу была слишком проникнута горечью. И этот образ действия, возбуждая умы, заставил гугенотов стряхнуть с себя непосильное бремя».

С точки зрения аббата, глубоко убежденного, что реформатская религия была, если можно так выразиться, бессмертным ядом, ибо протестанты губили навеки и свои души, и души своих приверженцев, легко понять его, но нельзя, конечно, простить ему ужасные меры, к которым он прибегал, желая наконец с корнем уничтожить ересь. Для этого человека, который вносил в религию свои воинственные наклонности, вопрос чисто человеческий не существовал вовсе. Как полководец хладнокровно обрекает на гибель добрую половину армии, надеясь выгодной победой спасти другую, так первосвященник, без угрызений совести и без сожаления, жертвовал всеми возмутившимися гугенотами, желая достичь торжества вечной правды и восстановить христианскую религию, столь пострадавшую от ударов, нанесенных ей кальвинизмом. Тем не менее, случалось, что этот человек возвышенного ума, безупречной нравственности и героической преданности делу Господа глубже заглядывал в себя. Тогда, вспоминая свою беспощадную жестокость, к которой он всегда прибегал, он спрашивал себя: не следовало ли предпочесть кротость строгости? И он чувствовал, что изнемогает под бременем ужасных сомнений. Потоки крови гугенотов, излившейся при колесовании и на кострах, казалось, взывали к нему. Ему чудились крики жертв.