На берегах Альбунея - Шаховская Людмила Дмитриевна. Страница 35

Пастухи с молитвою к Янусу в этот день на заре в первый раз запрягали молодых быков, назначенных в телеги и к плугам. Одного из этих животных зарезали и отправили зарыть на царскую пасеку, чтобы было больше пчел.

В честь Януса пастухи также кололи овец и сжигали их на дровах из лаврового дерева.

Среди всех этих хлопот Фаустул мельком слышал молву о рождении внуков Нумитора, о их захвате и утоплении, чего Мунаций, конечно, не допустил бы, если бы догадался со старшинами заглянуть в покрытый короб, где они лежали.

Фаустул встревожился от этих слухов и принялся ругать жертвенные церемонии Нового Года, но, чтоб отклонить подозрение товарищей, говорил, что ему скучно без Акки, порывался, бросив все, убежать к ней, выходил из ворот изгороди, куда загнан скот для Агоналии, и поглядывал на тропинку, ведущую от Альбы к поселку рамнов, но не решался, приходил назад.

Он был одет по праздничному.

Дикарь Лациума при всей простоте все-таки стыдился за свою старую, заштопанную ветошку или овчину; он надел с утра все новое и щеголял искусными вышивками, сделанными женою по его платью.

Солнце клонилось уже к закату, когда Фаустул пустился в путь к реке; его сердце сильно билось от надежд и опасений, так как то, что он замыслил сделать, было страшным, роковым для него, – он решил нарушить волю своего царя-тирана, решил оскорбить богов, – отнять принесенную жертву, что, по понятию дикаря, казалось чем-то невозможным, сверхчеловеческим.

Что-то белело в прибрежных кустах острова. Плывший туда Фаустул живо подвел лодку, и Акка прыгнула к нему с веселыми возгласами, после долгой разлуки лаская своего мужа.

Ей жилось хорошо на могильнике в одной хижине с подругой, женой жреца Эгерия.

– Я была уверена, что ты приплывешь, – говорила она, – сегодня праздник и такой хороший, ясный вечер; будет светлая, лунная ночь. Эгерий и Перенна спят; не ходи к ним; они устали, наплясались вдоволь с альбанцами. Я принесла тебе угощение в лодку.

– Да простит мне Янус! – отозвался Фаустул, целуя возлюбленную, – я ругал, клял его Агоналии за помеху быть у тебя.

– Отвези меня к старому дому царя Проки!

– Я сам хотел плыть туда.

– Видишь, как мы согласны даже мыслями!..

– Потому что любим друг друга.

– Одного недостает нам, Фаустул; детей все нет.

– Да... но они, может быть, и будут у нас... будут скоро... ах, Акка!..

Но молодой пастух не высказал жене свою затаенную мысль.

– К старому дому плыть далеко, – заговорил он после минутного молчания, – но течение снесет нас туда без весел. Садись рядом со мной.

– Почему тебе вздумалось посетить обгорелую руину? Туда и днем-то ходить боязно.

– Я хочу принести жертву Доброму Лару; его уж давно никто не кормил; он, вероятно, тоскует.

– Это самое думал и я. Быть может, Добрый Лар даст нам детей: ведь ты из его рода; мы проведем там эту ночь.

Лодка быстро неслась вниз по течению. Муж и жена ужинали кусками мяса и лепешками полбяной муки.

– Я захватила для тебя и сладкого, – сказала Акка, – это дикие ягоды; мы с Перенной еще осенью собрали их по острову и сварили в меду. Хочешь? Тут шиповник, сливы, сухой виноград (изюм).

Она подала мужу кусок липкой смеси вроде пастилы, наивно улыбаясь, счастливая.

– Тебе нравится?

– Очень, – ответил Фаустул и завершил свой ужин поцелуем возлюбленной.

Но Акка заметила некоторую принужденность в поведении мужа.

– Что же ты опять молчишь, Фаустул? – заговорила она с тревогой, – я тоже, пожалуй, надуюсь.

– Я молюсь богам, чтоб дали нам детей.

– На это будет время, когда станем приносить жертву в старом доме. Мне кажется, как будто у тебя на мыслях есть что-то горькое, только ты не говоришь, чтоб не огорчать меня.

– Может быть.

– Фаустул!.. Что это такое?.. Что за тайна?.. Ты не полюбил другую пастушку?.. Я не опротивела тебе?

– Ты мне никогда не опротивеешь, а другая не полюбится.

– А твой отец? Он может приказать тебе покинуть «волчицу».

– Я уже говорил ему, что сам готов стать «волком» (отверженцем) с тобой.

– Отчего же ты такой насупленный, вялый?

– Ах, Акка!.. Да... гнетет меня горе, только не свое, чужое.

И пастух разрыдался.

– Тебе жаль Помпилию, потому что ее сын сегодня утоплен в жертву Тиберину? – спросила жена.

– Что мне до Помпилии?! Она сама привела и отдала сына старшинам; у нее осталось их еще пятеро.

– Чье же горе тебя мучит?

– Горе царя Нумитора.

– Какое?.. У него все складно и ладно.

– Новое... но я не скажу... ни за что не скажу... сама скоро узнаешь.

– Ты сказал, что молишься о даровании нам детей; споем молитву. Я слышала голос несчастного мальчика, когда его заставили петь предсмертный гимн; это ясно дошло к нам на остров.

И Акка запела:

Но Фаустул прервал ее.

– Спой лучше что-нибудь повеселее, Акка!..

– Ну, я спою тебе другое: у рутулов сложили умелые люди новую насмешливую военную песню о том, как недавно напали на них марсиане, хвастаясь своим происхождением от Марса-Градива, да и ушли ни с чем, получивши знатный отпор.

– Не пой про Марса, не хочу!..

– Не про Марса, а про марсиан.

– И про марсиан не надо.

– Разве ты слышал что-нибудь дурное? Они затеяли сделать к нам набег?

– Нет.

– Я, кажется, ничем сегодня тебе не угожу, Фаустул, и мне, право, давно не было так скучно.

– Я устал после целого дня хлопот на Агоналиях. Завтра, может статься, буду веселее.

В порыве нежной любви пастух прижал к себе жену, уверяя снова в неизменной любви. Среди ласк они не заметили, что ветер засвежел, а по небу стали носиться тучки, закрывая луну. Погода менялась к худшему.

Но Фаустул не забыл своей главной цели, ради чего именно он поплыл с женою к старому дому.

Он приметил на средине реки нечто застрявшее среди отмелей у берегов в тростнике, – огромное, растопыренное во все стороны, – тронул рукой, восклицая:

– Солома!

– Оставь!.. Это жертва, – возразила Акка, дернув его за руку.

– Я никогда не видал, как топят живой сноп; Агоналии мешают мне. Сын Помпилии еще, может статься, жив; я спрошу его, каково ему там.

– Не наше дело... оставь!..

Но Фаустул не оставил дела, ради которого приплыл.

– Мне прискучили эти противные Агналии Януса, – заговорил он настойчиво, – из года в год одно и то же; как нарочно, в тот самый день топят «живой сноп», когда у меня полны руки дела при стаде. Эй, Люсцин!.. Ты жив или задохся?! Из-под соломы в ответ не раздалось ни звука.

– Оставь!.. Он уже умер, – сказала Акка.

– Люсцин! – Позвал Фаустул еще громче. Раздался писк, никак не могший быть голосом 10-летнего мальчика.

Фаустул просунул руку в солому и быстро отдернул назад.

– Я знал, что так будет... там бревно.

– Какое бревно? Оставь!.. Он уже окоченел в холодной воде.

– Там кто-то пищит.

– Не он. Это идет откуда-то не из-под соломы.

– Я знаю, кто пищит.

– Кто?

– Увидишь.

Фаустул смело прыгнул за борт лодки в неглубокую прибрежную воду реки и, раздвинув верхние снопы, отскочил со смехом.

– Болван!.. Чучело!..

При свете выглянувшей из-под туч луны на лодку уставились огромные глаза, намалеванные краской по лепешке из глины, прилепленной к бревну.

Акка в ужасе зажала свое лицо руками, чтобы не видеть страшилища, закричав:

– Оставь!.. Оставь!.. Так надо!.. Я догадалась.

– О чем?

– Ты предложил мне плыть к старому дому, чтобы спасти сына Помпилии.

– Я хотел спасти, но не его.

– Кого же?

– Узнаешь.

– А его спасли без тебя. Я так и полагала.

– Кто?

– Нумитор.

– Я знаю, что и в прежние годы он пробовал это делать, только не всегда удавалось.