Тарквиний Гордый - Шаховская Людмила Дмитриевна. Страница 10

– Именно... Кого я ни спрашивал, никто не мог сказать мне с полной достоверностью про финал этих обрядов. Все видели, что аблекты регента вынули из гроба и бросили в море предмет, увернутый в холст, больше ничего не известно. Был ли это манекен, лежавший в гробу, или напротив, – манекен оставлен, а утоплен старик, – спроси фламина Руфа... Быть может, он это откроет тебе «по дружбе»...

И Брут усмехнулся своим словам.

– Жаль старика, если так случилось! – воскликнул Турн.

– Конечно, жаль... Но есть нечто еще важнее: твой тесть Эмилий Скавр отравлен и все догадались кем: Руф незадолго до этого присылал свою невольницу с пустыми поручениями к Вулкацию.

– Мой тесть отравлен! – вскричал Турн с начинающимся рыданием, – он недавно говорил мне о своем непоколебимом убеждении, что Тарквиний намерен искоренить всех могущественных особ, которых любит царь, чтобы потом покуситься и на жизнь царя.

– Сервий и так скоро умрет; походные неудобства окончательно разбили его старое тело, но Тарквинию этого мало; он опасается, что Сенат изберет в цари не его после Сервия, а другого... Ты знаешь, кого, тебя, потомок Турна, царя рутульского.

– А ты говоришь мне «терпи и жди!» Нет, Брут, время действовать.

– Я говорю лишь в том смысле, чтобы ты поступал осмотрительно. Обстоятельства крайне опасны. Твой тесть еще жив и его, может быть, удастся спасти от подозрительной болезни, которою он захворал; поедем к нему завтра же с зарею в Этрурию.

– К сожалению этого совершенно нельзя; на этих днях в Ариции назначено обычное, ежегодное совещание старейшин области; Тарквиний тоже непременно приедет. Если бы я оставался на войне, я мог бы не участвовать в совете моего родного города, но так как все узнали, что я покинул стан в бессрочный отпуск, то могут счесть, будто я туда внезапно вернулся к царю нарочно чтобы уклониться от участия в рассмотрении наших областных дел, могут подумать, будто справедлива пущенная моими врагами клевета – я изменник; сочувствую восставшим этрускам только по той причине, что среди них был мой зять.

– Но твой тесть умирает, это уважительный предлог отъезда.

– Ты знаешь, Юний, что я люблю Скавра, как родного отца, его гибель будет лютым горем моего сердца, но ведь он еще не умер и ты говоришь, что спасание даже возможно.

– Врачи надеются.

– Я пошлю к нему немедленно жену с детьми.

– Проезд совершенно безопасен; этруски покорились нам.

– Благодарю, мой лучший друг, что приехал лично известить меня о новом бедствии. Еще можно отвратить этот перун Рока.

– Будем надеяться! «Терпеть и ждать» как ты советовал.

– Ты человек незаменимый, Юний! Я провижу в тебе нечто великое. Не только мой тесть, но даже и дядя Тарквиния, Эгерий Коллатин, согласен с нами, что этого царского зятя, во что бы то ни стало надо отстранить от престолонаследия. Такой человек на курульном кресле Ромула будет тираном.

– Тарквиний знает все замыслы нашей партии, Турн. Руф и его друг Клуилий давно все разведали, нашептали регенту в уши ужасных слов целую гору.

– Я решил поднять этот вопрос на совете старейшин в Ариции, решил узнать, на кого там можно рассчитывать и кого остерегаться.

– А по-моему лучше бы тебе не ездить, Турн, на этот совет! Чует мое сердце что-то недоброе. Поедем в Этрурию к царю и твоему тестю. Эмилия с детьми проедет тихо так долго, что старик успеет умереть, не передав тебе свои последние заветы, тогда как мы налегке верхом быстро доскачем.

– Да... конечно... мой священный долг принять последний вздох героя, которого я любил, но этого нельзя; я никогда не пропускал годовых съездов старейшин моей родины.

– А еще вот что, Турн, я хочу сказать тебе: если наши старания увенчаются успехом, Сенат отстранит Тарквиния от трона, станет предлагать царскую повязку тебе...

– Ты уже говорил, что так может случиться; я потомок латинских и рутульских царей.

– Не стремись, Турн, в цари над Римом! Ты, конечно, был бы лучшим из всех царей, какие у нас были с самого Ромула, но...

– Но я и не думал стремиться в цари... Вы сами даете мне эту идею.

– Думал или нет, тебе это лучше известно, как и мне то, что об этом думаю я сам... Ты знаешь мои клички: Брут, Говорящий Пес... Если б «Тупоум» вдруг навострился умом, он мог бы вам открыть мысли «собаки». Я часто видал старых псов, как они сидят, глядя на прохожих своей улицы: глядит пес, и такой у него взгляд осмысленный, что, право, точно не морда, а физиономия... почем вы знаете, что проносится в голове животного? Быть может, пес думает... думает гораздо более умно, чем полагают... И люди узнали бы кое-что новое, если бы пес заговорил... Да он и говорит, только не с людьми, а с себе подобными, которые понимают его. Люди не понимают меня, Турн. Как же вы хотите, чтобы я говорил с вами?

– Не собакам же ты открываешь твои идеи, Брут!

– Я ищу людей, подобных мне.

– Но не нашел?

– Эх!.. Нашел или нет, все равно тебе. Мне жаль и тебя и Эмилия Скавра, и многих, кто может погибнуть... раз... помнишь? Это было перед самою смертью Арунса, я точно без ума, приплыл рекою в лодке к твоим землям на болоте. Ты охотился, мы встретились. Я сказал тебе многое ужасное, как я хотел убить Туллию ... Как Арунс убил рабыню... помнишь? Ты мне на все мои проекты мщенья отвечал одно: «Терпи и жди!..»

– Да, Юний, я это слишком хорошо помню, потому что мои беды начались именно с того злосчастного дня. Расставшись тогда с тобою, я пошел в священную рощу на праздник здешней сельской Терры. Невольница Руфа, колдунья Диркея, привязалась там ко мне, вымогая подачку...

– перебил Брут с горькой усмешкой.

– К сожалению, я это тогда забыл, – продолжал Турн свои воспоминанья, – я помнил только мою ненависть к Руфу, господину колдуньи, и прогнал ее с пустыми руками...

– Забыв и благое правило «подстроить месть врагу через его слугу?»

– Именно... через несколько минут мне припомнилась эта твоя поговорка, да было поздно приводить ее в исполнение.

– Ты идеалист, простак.

– Я честный человек.

– Знаю, но не могу хвалить, что ты не применяешься к духу времени. Представь, что вдруг откуда-нибудь сейчас прямо на нас выпрыгнет и понесется разъяренный бык: я постараюсь сойти с его дороги, скрыться за дерево, стушеваться, чтобы он меня не заметил, а ты, я уверен, схватишь его за рога.

– Именно.

– Турн! Не всегда это можно делать. Я не говорю, чтобы ты унижался перед разными рабами вроде колдуньи Руфа, но...

– Я снизошел до унижения перед этой негодяйкой, но Диркея не взяла у меня целого кошелька денег, который я ей предлагал за ворожбу. Как сейчас слышатся мне ее заунывные напевания, точно она каждое слово глубоко врезала в мою память: -

Она величала меня царем, как бы делая намек, что имеет силу над Руфом, способна помирить его со мною, склонить его симпатии от Тарквиния ко мне. Фламин-диалис, ты знаешь, как много значит в Риме! В прорицаниях его невольницы я понял угрозу.

– Когда я сюда ехал, внук Руфа Виргиний предупреждал меня о чем-то страшном для тебя, готовом случиться в скором времени. Виргиний что-то знает, но не смеет открыть; в его глазах я читал выражение какой-то лютой муки, похожей на борьбу между совестью и долгом или любовью, или еще чем-то... чужая душа, конечно, все равно, что дно морское, но... И Виргиний настаивал, просил, несколько раз повторял, чтобы ты не встречался с регентом, что ты должен уехать к царю и больному Скавру, будто в этом для тебя «настоятельная необходимость»; он говорил это таким тоном, что моему уху звучали совсем другие и роковые слова «единственное спасение» в твоем отъезде.