Тайна Зои Воскресенской - Воскресенская Зоя Ивановна. Страница 39

Здравствуй, причал родной земли!

Глава 25. Горбушка хлеба

Мурманск. Почти весь день ушел на организацию причалов и якорных стоянок для пароходов. Капитан Эндрю попросил меня быть переводчиком у советского лоцмана и в благодарность за дружеское участие и добрую компанию в походе подарил мне цветную мозаику – фигурные кубики для взрослых. Храню их до сих пор.

Матросы помогли мне перенести вещи в гостиницу. Было начало марта 1944 года. Над Мурманском уже на несколько часов появлялось солнце. Оно освещало мрачную картину разрушенного города. Руины, руины, руины…

И все же город жил. Торговали магазины. Сновали прохожие. Гуляли влюбленные парочки. Маршировали солдаты. Инвалиды на костылях в бушлатах и тельняшках. Это они изведали «купание» в Баренцевом море, где теряли руки и ноги. Фронтовой город.

Вечерним поездом я отправилась в Москву. Пассажиров было мало. Моим соседом по купе оказался капитан 2-го ранга с девочкой, вид которой меня поразил. Голубая прозрачность лица и не по-детски печальные глаза. «Больная девочка», – решила я.

Поезд отправился. Я познакомилась с попутчиками. Он – командир подводной лодки, ленинградец, везет дочку на Украину к родственникам. Увидев наклейки на моих двух мешках и чемодане, он понял, что я прибыла из Великобритании с конвоем. Он и сам встречал и охранял конвои. Мой новый знакомый обратился ко мне на английском языке и сказал, что его жена, мать и младший сын погибли от голода в Ленинграде, а чудом оставшуюся в живых дочку знакомые привезли к нему в Мурманск. Просил ни о чем девочку не расспрашивать, она еще не может прийти в себя после пережитого. Назвал ее по-английски Элизабет.

Девочка мрачно смотрела на отца и потом сказала: «Я хочу есть». Я предложила устроить ужин. Достала сыр, лимон, сахар, купленные у английского торговца. Капитан вынул большой термос, американскую тушенку, хлеб. С изяществом, столь свойственным русским морякам, он расстелил салфетку, нарезал ровные ломтики хлеба. Я сняла красную корочку с сыра и заметила, что девочка схватила ее и проворно сунула под подушку. Я нарезала лимон, положила каждому в стакан. Капитан, которого, если память не изменяет, звали Сергеем Сергеевичем, подал чай и бутерброд прежде всего Лизе, а когда протянул бутерброд мне, она вскрикнула и схватила его за руку.

– Лиза, милая, хватит всем, всем, и тебе я дам еще много.

В руках у Сергея Сергеевича была большая горбушка хлеба.

– Дай, – сказала девочка повелительно. Он положил горбушку перед нею.

– Это горбушку съешь завтра утром. Ты же умница, знаешь, что много есть тебе еще вредно. Пей чай и ложись спать не раздеваясь. Мы с тетей пойдем покурим.

Мы вышли в коридор. Он закрыл дверь в купе и теперь уже по-русски шепнул мне:

– Моя девочка перенесла такой ужас, она крайне истощена и все съестное прячет даже от меня. И сейчас она вынимает спитой лимон из стаканов, подбирает крошки хлеба и куда-нибудь засунула горбушку. Врачи не разрешают ее обильно кормить. Это опасно после девятисот голодных дней. Подумайте только, Лиза сказала мне со слов мамы, они съели умершую собаку…

Мы вернулись в купе. Спитой лимон исчез. Горбушки не было. Кусок еще не нарезанного сыра тоже исчез. Лиза спала, обхватив обеими руками подушку.

Неожиданно поезд затормозил и остановился. Дверь в купе резко отодвинулась, и проводница объявила, что поезд подходит к фронтовой линии. Близится время обстрела, поэтому надо быть готовыми в нужный момент покинуть вагон.

Вскоре послышался артиллерийский залп. Сергей Сергеевич схватил девочку на руки. Она проснулась, прислушалась и испуганно спросила:

– Это наш квадрат обстреливают?

– Нет, нет, – успокоил отец, – но нам надо выйти из вагона.

Мы спрыгнули из тамбура и спустились вниз по крутой насыпи.

Начался артиллерийский налет. Снаряды летели в сторону поезда, либо не долетая до нас, либо ложась где-то вдалеке.

Вдруг Лиза поднялась с земли, вскарабкалась на верх насыпи и бросилась в темный вагон. Отец поспешил за нею, и через несколько минут оба вернулись.

Обстрел усиливался. Сергей Сергеевич расстелил на снегу шинель и уложил на нее дочку.

Я устроилась рядом. При каждом новом залпе девочка что-то гладила рукой и приговаривала: «Не бойся, миленький, это не наш квадрат обстреливают. Я тебя никому не отдам. Ты ведь мой, мой…»

Я решила, что у девочки в руках кукла.

Артиллерийский налет кончился. Проводница пригласила пассажиров в вагон, и поезд тронулся дальше.

Спящую девочку Сергей Сергеевич принес на руках, бережно уложил на постель, отвернул подушку и взглядом пригласил меня посмотреть. Он посветил лучом фонарика, и я увидела корочку хлеба, обрезки сыра, кружочки спитого лимона, яичную скорлупу. А в руке у Лизы была крепко зажата горбушка черного хлеба. Вот за ней она и бросилась в вагон.

– Я знаю, что сейчас будет. Она ляжет на эту горбушку, ей лежать неудобно, но это сокровище отобрать у нее я не могу. Вспылит, и кончится все истерикой. Знаете, – продолжал Сергей Сергеевич, – у нас, подводников, самое сокровенное желание – отомстить за наших жен и детей. В норвежском фиорде стоит гитлеровский линкор «Тирпиц». Он стал пиратом Баренцева моря. Ликвидировать «Тирпиц» – вот чего мы хотим. Командиру подводной лодки Лунину удалось атаковать проклятый линкор, в него было попадание двух торпед, он минимум на три месяца выходил из строя, но все же остался на плаву…

Утром, когда девочка проснулась, отец разжег спиртовку и в маленькой железной кружке сварил два яйца. Лиза с жадностью проглотила одно и потянулась за вторым.

Отец запретил брать.

– Второе только через два часа, так велел доктор, ты же знаешь.

Я стала расспрашивать Лизу, куда она едет, к кому. Она очень серьезно спросила меня:

– А вы знаете стих «Они сожгли родную хату?» – И, не дожидаясь ответа, без запинки прочитала стихотворение Михаила Исаковского.

Я похвалила ее за прекрасную память, великолепную декламацию, и подобие улыбки появилось на ее измученном лице.

Поезд приближался к Москве.

Глава 26. Мама

Я не отрывалась от окна вагона. Всюду следы погрома, учиненного войной. И за всем этим бесконечные человеческие жертвы.

Поезд подходит к платформе. Кто меня встретит – мама? муж? сын? братья? Об их судьбе я ничего не знаю, и это незнание терзало сердце. Я так ждала маминых писем, они всегда были маяком в нашей жизни, и мне очень полюбилось мамино слово, которым она заканчивала каждое письмо: «Кребко тебя Целую». Эта милая ошибка умиляла сердце, и всегда приходило на ум пушкинское: «Как уст румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не люблю» [22]. И вот эта буква «б» усиливала крепость Материнского чувства.

Где же мама? Ах, вот… Я выскакиваю из вагона. Боже мой, неужели это она? Нет, это ее тень. Такая худенькая, маленькая, хрупкая, а ведь совсем еще не старая, ей и шестидесяти нет. Рядом с нею Надюшка, мой старый друг. Мы звали ее Пампушкой за пышность форм, а сейчас она превратилась в тростинку с опавшего одуванчика. Где же муж?… Впрочем, все потом…

Мы едем домой. Москва искорежена войной, но ни в какое сравнение не идет с Лондоном, который так меня поразил. Москву отстояли на земле и с воздуха. Вот и наш дом. Большинство окон зашиты фанерой или досками. Стекла вставлены только на стороне, которая выходит на улицу Горького.

Дома, как всегда, чистота и порядок и пахло натуральным кофе, от которого я уже давно отвыкла. Мы с мамой были заядлыми «кофейницами» и все наши серебряные ложечки еще до войны отнесли в Торгсин в обмен на кофе. Но сейчас откуда этот кофе?…

Разговор идет вперемежку обо всем.

– Где Борис?

– На фронте, – отвечает мама. – Но уже по дороге домой.

– Володя кончил десятилетку? – спрашиваю о сыне.

– Он удрал от меня в армию. Жив. На днях получила письмо.