Новый расклад в Покерхаузе - Шарп Том. Страница 4

Этому ритуалу Кухмистер научился давно, еще на флоте, но, как и много лет назад, исполнял его с чувством глубокого удовлетворения. Казалось, – этот обычай каким-то неведомым образом отвлечет от мыслей о будущем, отвратит подстерегающие опасности. Будто завтра опять строевой смотр: начистишь до блеска ботинки – сумеешь снискать расположение полкового старшины. Думая обо всем этом. Кухмистер непрестанно попыхивал трубкой. Сквозило, и язычки пламени то притухали, то снова ярко вспыхивали. За окном падал снег. Мысли не давали покоя Кухмистеру. На первый взгляд старые привычки и ритуалы незримо оберегали его, и последствия речи сэра Богдера, казалось, ему не страшны. Но что же имел в виду Ректор? Какие перемены? Никогда еще перемены ни к чему хорошему не приводили. Ничего хорошего не видел в них и Кухмистер. Память искала и не находила ничего более надежного, чем твердость, уверенность людей в себе. Людей, уже почивших или давно забытых. О них теперь и не вспоминают – весь мир опьянен погоней за новизной. Еще в юности Кухмистера поразило это чувство уверенности в себе. Оно так глубоко запало в душу, что по сей день сохранило свою свежесть и успокаивало в трудные минуты. Основательность – лучше не скажешь. Основательность – вот что было у стариков. Это не объяснишь словами, было, и все тут. Конечно, попадались среди них и дураки, и мерзавцы, но, как только они заговаривали, чувствовалась в их голосе какая-то особая резкость: мол, плевать мы на все хотели. Чего они никогда не знали, так это сомнений, и если когда и сомневались, то помалкивали – а сейчас что? Как начнут разглагольствовать, потом думай, кто ты и что ты. Как приятно вспоминать о былом. Кухмистер с чувством сплюнул на ботинок и еще усерднее принялся начищать его. Заскрипели, заскрежетали часы на башне. Пробило полночь. Кухмистер обулся и вышел. Крыши и двор уже засыпало снегом. Он дошел до задних ворот, выходящих на Кингз Пэрэйд, и выглянул на улицу. Мимо, разбрызгивая слякоть, промчалась машина, и оранжевый свет ее фар еще долго виднелся сквозь падающий снег. Кухмистер запер ворота. Ему не было дела до внешнего мира, открытого всем ветрам и невзгодам.

Он вернулся к себе, закурил трубку и снова погрузился в раздумья. Его окружала привычная обстановка: старинные часы, конторка с рядами ящичков для писем, коммутатор. На доске, очевидно принесенной когда-то из класса, было нацарапано мелом: – «Сообщение доктору Мессмеру». Для Кухмистера эти вещи были не просто атрибутами службы привратника, они хранили память о прошлом, да и сейчас постоянно напоминали, что в услугах старого Кухмистера нужда не отпала. Целых сорок пять лет просидел он в своей сторожке, наблюдая, как люди шли в колледж и обратно. Он стал такой же неотъемлемой частью Покерхауса, как геральдические фигуры зверей на башне. Всю свою жизнь Кухмистер посвятил работе, служебные обязанности не составляли для него особого труда. Здесь ничто не нарушало вековых традиций, ураганные ветры перемен всегда проносились мимо. И потому он так любил Покерхаус, потому так ревностно служил ему. Когда Кухмистер впервые переступил порог колледжа, страна была Империей с большой буквы, величайшей Империей за всю историю. А флот! Величайший флот в мире: пятнадцать линкоров, семьдесят крейсеров, двести эскадренных миноносцев. Кухмистер гордился тем, что служил на линкоре «Нельсон» дежурным на коммутаторе. И вот, по какому-то там договору, черт бы его побрал, с корабля срезали орудия и сняли вооружение. Былая слава рассеялась как дым. Один только Покерхаус не изменился. Покерхаус и Кухмистер, две реликвии далекого прошлого, два хранителя древних традиций. Что до интеллектуальной стороны жизни колледжа, то о ней Кухмистер ничего знать не знал, да и не желал знать. Он понимал в ней не больше, чем какой-нибудь неграмотный крестьянин понимает в мессе на латинском языке: тарабарщина, да и только. Пусть себе говорят и думают, что хотят. Кухмистер почитал людей самих по себе; таких было немного и в те времена, сейчас стало еще меньше. Но все-таки они были, и в их привычках, в их внешних атрибутах находил Кухмистер прежнюю уверенность и твердость. Чего стоила одна только фраза Декана: «Доброе утро, Кухмистер». А шелковые рубашки доктора Хантли, вечерние прогулки Капеллана по саду, музыкальные вечера мистера Лиона по пятницам, раз в неделю – пакет из института для доктора Бакстера. Кухмистер жил по своему, сокровенному календарю, где временами года были часовня, столовая, большой банкет и заседание Ученого совета. И во всем он искал то чувство надежности, что когда-то отличало настоящего джентльмена.

Посвистывая, горел газ, а Кухмистер пытался понять, что такое особенное было в людях, которых он так почитал. Ум? Может, некоторые и были умны, но большинство из них были глупы, зачастую глупее, чем первокурсник. Деньги? У одного они были, у других – нет. Вовсе не это было главным, по крайней мере, для Кухмистера. Возможно, сами они считали иначе. Они были на голову выше всех. Многие беспомощны, как дети. Даже кровать не могли заправить, а может, просто не хотели. А высокомерия хоть отбавляй: «Кухмистер, сделай то. Кухмистер, сделай это». Да, бывало, он возмущался, но потом все равно делал, что просили, потому что… Да потому, что они были джентльменами. Он в сердцах сплюнул в огонь. Ему вспомнился один случай, произошедший однажды в пивной. Какой-то молокосос услышал, как Кухмистер рассуждает о старом добром времени.

– О каких джентльменах вы говорите? – возразил юнец. – Это же толпа богатых ублюдков с пустой башкой! Они вас просто эксплуатируют. Кухмистер отставил в сторону пиво и сказал:

– Быть джентльменом кое-что да значит. Дело не в том, как себя держать, а в том, чтобы знать, как себя держать. А вот вам, молодой человек, этого не узнать никогда.

Главное, не какими они были, а какими должны были быть в идеале. Этот идеал, как старое боевое знамя, воодушевлял людей, олицетворяя собой все самое дорогое. Потрепанный, изодранный кусок ткани придавал тебе уверенность, и ты знал, за что сражаешься.

Он поднялся, пересек двор, прошел под аркой в сад и направился к задним воротам. Сад, засыпанный снегом, стоял неподвижно. Кухмистер бесшумно ступал по гравийной дорожке. В некоторых окнах еще горел свет. Не гасло и окно Декана.

«Размышляет над речью, – подумал Кухмистер и с упреком посмотрел на окна Ректора. – Этот спит небось». Он подошел к воротам и поднял голову. Стену и сами ворота венчали ряды острых стальных прутьев. Бывало, он частенько стоял в тени буков и наблюдал, как молодые люди перелезают через забор. Потом неожиданно выходил из убежища и спрашивал имя нарушителя. Память до сих пор сохранила эти имена, не забыть и испуганное выражение лиц, когда он возникал откуда ни возьмись.

– Доброе утро, мистер Хорнби. Хотя для вас оно не такое уж и доброе, сэр. Сегодня же доложите о своем проступке Декану.

– Кухмистер, черт бы тебя побрал! Ты хоть когда-нибудь спать ложишься?

– Устав колледжа, сэр.

И они отправлялись восвояси, добродушно чертыхаясь. А теперь перевелись желающие лезть на стену. Тарабанят в дверь посреди ночи, – вставай, иди открывай им. Кухмистер и сам не знал, почему все еще ходит сюда, смотрит, не лезет ли кто. Видно, по привычке. По старой-старой привычке. Он уже собирался к себе – давала себя знать усталость, и хотелось поскорее добраться до постели, – как вдруг услышал за стеной какую-то возню и застыл словно вкопанный. С улицы кто-то карабкался.

Пупсер плелся по Фри Скул Лэйн вдоль черной массивной стены бесплатной школы. Он не ожидал, что доклад на тему: «Контроль над рождаемостью на Индийском субконтиненте» закончится так поздно. А случилось это вот почему: во-первых, энтузиазма докладчице было явно не занимать, во-вторых, сама проблема оказалась крепким орешком. Мало того, что докладчица выступала не ахти как, у нее и мысли были какие-то недоношенные (кстати, речь шла об абортах). Ко всему прочему, она с пеной у рта защищала метод вазэктомии [9], поэтому последующее обсуждение и затянулось. Докладчица работала гинекологом в Мадрасе, в составе отдела ООН по контролю над рождаемостью. Создавалось впечатление, что детскую смертность она почитала за несомненное благо. Прочие средства она отвергала: от спирали пользы мало, таблетки не всем по карману, а женская стерилизация – вообще сложная штука. Зато вазэктомию она расписывала так соблазнительно, что Пупсер не знал, куда деваться, – приходилось постоянно скрещивать ноги. Он уже клял себя за то, что пришел. И вот по заснеженным улицам он возвращается в Покерхаус. В ногах слабость, в душе дурное предчувствие. Если бы даже за стенами Покерхауса свирепствовал голод, Пупсер не мог бы безвылазно торчать в колледже. Кроме Пупсера, в колледже аспирантов не было, и он чувствовал себя одиноким. Студенты вели беспорядочную половую жизнь, чему Пупсер завидовал, но подражать не решался. Преподаватели же по причине импотенции вместо секса предавались обжорству. Кроме того, Пупсер был в Покерхаусе белой вороной – на это Декан указал ему сразу по поступлении. «Придется вам пожить тут, в колледже, проникнуться его духом», – заметил последний. Аспиранты других колледжей жили в дешевых, но уютных комнатушках, а Пупсеру предоставили чрезвычайно дорогие апартаменты в Бычьей башне, да еще строго-настрого наказали соблюдать студенческий режим. Либо к полуночи дома, либо узнаешь, что это такое, когда Кухмистер не в духе. А наутро, будь добр, к Декану. Тот тебе задаст кучу нескромных вопросов. Из-за этих допотопных порядков Пупсер жалел, что его приняли именно в этот колледж. Особенно удручало отношение Кухмистера. Привратник держал его за чужака и сыпал в его адрес такими оскорблениями, которые обычно приберегал для лавочников. Пупсер пытался смягчить гнев Кухмистера, пробовал объяснить, что Дарем – а именно там учился Пупсер – как-никак университет и что в 1380 году в Оксфорде был даже такой колледж – Дарем. Все тщетно. Упоминание об Оксфорде только усилило неприязнь Кухмистера.