Филумана - Шатилов Валентин. Страница 110

Он с удивлением глянул на меня: – Вы же говорили, что не видите этих дыр? Вот пристал! Через отражение в твоей голове вижу! Но я не стала затевать объяснения, поглубже засунула руки в меховую муфту, расшитую бисером, буркнула.

– Ладно, не важно. Есть дыра. Как-нибудь Каллистратов шар надуем горячим воздухом, слетаем – посмотрим.

Это я так пыталась пошутить.

Зиновий, правда, шутки не заметил Выпрямился, кивнул Напомнил: – Как махнете – я сразу здесь!

И я осталась одна.

Впрочем, ненадолго. Со стороны леса лихо подкатила огромная карета, вся в блестках позолоты, влекомая четверкой лошадей, запряженных цугом. Шикарный выезд! Только одно несколько портило его – отсутствие на козлах кучера.

Сразу видно, что уроки, преподанные нечистью, не прошли даром для царова величия – только нечисть умеет так манипулировать животными'

Пока я рассматривала лошадей, дверца кареты хлопнула, и передо мной появился сам цар. Морфей Телицын. Невысокий, худой юноша. Он сурово стоял, заложив руки за спину, и буравил меня взглядом исподлобья.

Карета, повинуясь неслышному приказу, умчалась обратно

Цар же все стоял.

Он молчал – и я молчала. В конце концов, кто пригласил, тот первый пусть и начинает.

– Не хотите поздороваться, княгиня? – негромко произнес юноша. И как ему не холодно в одном парадном кафтанчике, без шубы? – А почему бы вам самому этого не сделать для начала? – удивилась я. – Я цар! – как припечатал он. Но я только передернула плечами: – А я – дама. Да к тому же вы позже меня приехали. И вообще. Для чего меня на эту холодрыгу вызвали – пикироваться?

– Вам холодно? – грозно спросил цар.

Еще бы добавил: такая мерзлячка, а со мной тягаться решила?

Ну и что – даже если мне холодно? За себя постоять смогу и в замерзшем виде! Пусть знает!

Я задиристо вскинула голову так, что капюшон чуть съехал назад, открывая волосы: – А разве не заметно?

Суровый юноша выдержал томительную паузу, а потом тихо, но грозно произнес: – Это легко исправить.

Вскинул руку, будто собирался выстрелить из пистолета, – я даже попятилась. Но никакого пистолета у него в руке, разумеется, не было. И вообще ничего не было – пустая ладонь. Но он величественно обвел ею вокруг, и между ледяным ветром и нами внезапно воздвиглась непреодолимая преграда.

Все также ослепительно холодно сияло солнце, за круговой границей редкие стебли сухого бурьяна судорожно клонились к земле под жесткими порывами, а у нас установился полный штиль.

Я оглянулась. Бороздка невидимой стены уже явственно отмечалась барханчиками ледяной серой пыли, наметаемыми к ее подножию.

– Теперь мы можем говорить, – тихо и устало произнес юноша.

Он стоял, все так же горделиво выпрямившись, но в лице произошла трудноуловимая перемена – будто какую-то внутреннюю пружину, затянутую до предела, чуть отпустили. В уголках прищуренных глаз стало меньше морщинок, в бескровных плотно сжатых губах несколько ослабло напряжение.

– Вы кого-то опасаетесь? – подняла я брови.

– Себя, – коротко ответил цар.

– Что ж в вас такого страшного?.. – насмешливо начала я и осеклась. Потому что заметила.

Впервые цар был один – без черного смерча своей ураганной воли. Той, что всегда крутилась поблизости от него гибельной воронкой, сминая, подавляя любое сознание вокруг, беспрерывно всасывая и растворяя в себе мысли и чувства окружающих.

– То, что во мне, – оно есть у всех, – негромко проговорил Морфей. – Но только во мне этого слишком много.

– Чего именно? – поспешила уточнить я. Не так уж часто великие мира сего начинают откровенничать – надо ловить момент.

Юноша-цар едва заметно пожал плечами: – Умения чувствовать окружающих людей. Желания понять их. Воли, чтобы выполнить это.

– Понимание других – большой талант, – осторожно заметила я, – В том, другом мире, где я жила раньше, для этой способности изобрели специальное слово – эмпатия.

– В другом мире… – горько усмехнулся юноша. – Там, наверно, никогда не бывает слишком много этого. Потому что если этого слишком много, уже трудно с ним совладать. Оно отделяется от тебя и живет своей жизнью. Не твоей. Другой. И тебя заставляет этой жизнью жить.

– Какой это – другой жизнью? – переспросила я.

– Вам не понять. – Губы Морфея слегка дрогнули в усмешке. – Той. Когда голова переполнена чувствами и мыслями других людей, когда уже не остается места для своих собственных чувств и мыслей. И когда воля – которая вроде бы твоя, – начинает работать уже сама, не заботясь о тебе. А заботясь только о том, что впитала от других. А, – он чуть дернул щекой, – слова… Одни слова. Разве можно что-нибудь передать словами?

– Немало. Если захотеть.

– И если долго учиться это делать. А меня учили совсем другому.

– Управлять царством?

– Управлять? Если бы… Но, чтобы управлять, нужно думать. А думать мне всегда было некогда. Все время уходило на то, чтобы глотать и переваривать других. Всех! И снова! И опять! Только глотать и только переваривать! Я совсем непонятно говорю?

– Не так уж непонятно, – поежилась я, вспомнив собственные ощущения, когда меня затягивал, буквально заглатывал смерч царовой воли. – А кое-что – так очень даже понятно. Но зачем вашим учителям нужна была именно такая ваша жизнь?

– Я тоже долго не мог понять. Тем краешком своего собственного сознания, которым еще старался думать. И который научился сохранять и прятать в глубине своей головы. Его было мало – этого последнего краешка. Думал я долго – ночами, когда моя великая воля почти совсем отделялась от меня и ходила вдалеке. Утром, когда она приносила новый улов, пойманный в чужих головах, думать уже опять не было никакой возможности – мозги переполнялись. Почти до краев… Но ночью!… И я надумал.

– Правда? – одними губами спросила я, готовясь услышать страшную тайну.

А услышала банальность, которую и сама давно поняла.

– Как раз управлять я и не мог! – отрешенно улыбнулся цар. – Если меня на что и хватило, так это слепить своей могучей волей все разнообразие мнений и суждений, почерпнутое у подданных, в один комок. Такой огромный комок, в котором любое разнообразие перемешивается, уравнивается и исчезает. Совсем. А вместо него появляется одна мысль, одно мнение…

– Среднестатистическое… – подсказала я.

– Объясните! – приказал пар тоном, не терпящим возражений.

Я не стала упрямиться: – Когда берется одно «да» и одно «нет» и их складывают между собой, то получают ноль…

– Нуль… – поправил меня цар.-Да. Все так и было. Из многоголосой толпы разнообразных мнений всегда получалось только одно: ничего нельзя трогать и менять. От этого только хуже будет! Забавно, что так оно и оказалось на самом деле… Когда меня заставили менять, объясняя, что после этого уже ничего никогда менять не придется, то получилось все много хуже. Кровь, горе, слезы, боль… Мои подданные гибнут в сечах, в пожарищах, князь идет на князя, лыцар на лыцара! А все вы, княгиня!… – Он гневно потряс пальцем. Потом спохватился: – Нет, так говорить нельзя. Так говорят волхвы, и, значит, это неправда. Не вся правда. Не главная правда.

– Вы не верите своим волхвам?

– Своим? Тут не совсем понятно, кто чей. Может, как раз не они – мои, а я – их… Но вообще, конечно, верю. Как только моя воля со мной, то я волхвам верю. Без всяких оговорок. Потому что они умеют незаметно подправлять то единое мнение, которое получилось из суммы всех, в свою сторону.

– Как же вы сейчас-то от них вырвались? – поразилась я, – Если они вас под таким давлением постоянно держат?

– А я и не вырвался, – брезгливо скривил губы цар.-(tm) Для меня сейчас открылось маленькое окошко. Будто среди дня ночь вдруг наступила, когда я снова могу хоть чуть-чуть побыть самим собой. Но стоит мне сейчас отъехать отсюда – вон, к лагерю, что установлен в лесу, – и окошко захлопнется. И на троне опять будет сидеть государь, у которого голова так переполнена чужими мыслями, что уж и не до своих…