Филумана - Шатилов Валентин. Страница 97

–Льзи!

– И что сие слово должно обозначать? – спросила я. – Не имею ничего против, но против чего?

– Льзи, – повторили мне. Голос, несомненно, выдавал раздумье.

Уже хороший показатель. Меня не принуждают, а пытаются объяснить.

– Мне что-нибудь полизать? – предположила я.

– Льзи!

Обладатель детского голоса, кажется, принял решение перейти на невербальный способ общения: к одной маленькой ладошке присоединилась вторая, и обе тянули меня за руку вниз.

Я опустилась на корточки.

– Льзи! – это был приказ. Ладошки тянули меня еще ниже.

– Ползи? Ты это хочешь мне сказать?

– Льзи! – в очередной раз повторил голосок, но мне показалось, что на этот раз его обладатель улыбался.

– Ну вот, ползу, – сообщила я, становясь на колени. И, наклонив голову, двинулась вперед.

– Льзи! – истошно закричали мне, а потом что-то тяжелое мягко, но неотвратимо надавило на затылок.

Через некоторое время я вновь увидела темноту.

Я лежала лицом вниз на мелкой каменной крошке. Представляю, как после такого лежания должно выглядеть мое лицо! Но спасительная темнота надежно скрывала все под своим непроницаемым пологом.

Попробовав затылок, я, к собственному удивлению, никакой шишки не обнаружила. Странно. Удар был приличный, да и без сознания я валялась – где же последствия? Голова даже не болела.

Зато (видимо, компенсируя отсутствие последствий) причина моего позорного падения находилась по-прежнему тут.

А мой провожатый, похоже, так и просидел рядом, ожидая, пока я приду в чувство. Едва же я вознамерилась подняться, как строгий детский голос приказал: – Льзи!

Маленькая ладошка категорично прижала меня лицом ко все той же каменной крошке.

– Да льзу, льзу! – ворчливо ответила я и по-пластунски двинулась вперед.

На сей раз ничего страшного не стряслось. Кроме, может быть, того, что я исцарапала все открытые участки тела. Включая и руки, и нос. Утешало одно – судя по звукам, мой проводник тоже полз рядом. Пыхтя и отдуваясь.

– Долго еще ползти? – наконец не выдержала я, останавливаясь.

– Да, – был ответ.

– Ну тогда давай хоть отдохнем, – попросила я.

– Да, – сказали мне.

Полноценной беседой это назвать было трудно, но какое-то взаимопонимание между нами, безусловно, установилось. Мы полежали, переводя дух.

– Льзи? – поинтересовалось существо.

– Ну, поползли, – согласно вздохнула я. Когда желание ползти у меня почти полностью выдохлось, я снова поинтересовалась: – А теперь – долго еще?

И неожиданно услышала хорошую новость: – Не, – сообщило существо.

– Ты хоть скажи, когда можно будет вставать! – попросила я. – Чтоб зря не надрываться! Ох!

Последнее междометие относилось к свету, больно хлестнувшему меня по зрачкам, так привыкшим к полной темноте и лениво расширившимся, наверно, на всю радужку глаза.

– Бобо? – сочувственно осведомились у меня за спиной.

– Ну теперь-то подниматься можно? – зло спросила я, растирая слезы по закрытым векам.

– Да, – последовал ответ.

Я распрямилась со стоном наслаждения. И даже решилась приоткрыть один глаз. А потом распахнула и второй. Потому что никак не могла поверить увиденному.

Меня привели в сокровищницу Аладдина? Только вместо злата и серебра здесь в обилии были представлены гривны. Уж не знаю – княжеские ли, лыцаровы? Или и те, и другие?

Гривны лежали на полу пещеры. На ее выступах. Просто висели в воздухе, ничем, по-моему, не поддерживаемые. Они ласково сияли и переливались всеми цветами радуги в туманном серебристом свечении, которое облачком окутывало высокий потолок.

– Вот это да! – выдохнула я. – Гномик, ты куда меня привел? – Я обернулась к своему провожатому, который вслед за мной поднимался на ноги. И не выдержала – рассмеялась: —

Вот так гномик!

Передо мной стоял мальчонка лет трех-четырех. Абсолютно голый. Не слишком чистый. Исполосованный царапинами. Причем царапины были самой разной давности – и свежие, только что полученные, такие же, наверно, как у меня самой, и старые, с почти отвалившимися корочками. Длинные темные волосы, похоже никогда не стриженные, были завязаны в подобие косички.

И вдруг смех застрял у меня в горле.

На меня смотрели внимательные темно-карие глаза. Тем спокойным, ожидающим взглядом, который я так люблю. И который я так недавно видела. У одного младенца. Которого сама же и родила…

– Ты кто? – шепотом спросила я.

– Олей, – бесстрастно сообщил мальчик. Но этого не может быть!

– Кто ты? – потребовала я ответа.

– Олей Михай, – старательно произнес ребенок, не сводя С меня своих больших глаз.

– А кто я? – упавшим голосом поинтересовалась я.

– Ма, – просто ответил он.

Я опустилась перед ним на колени, осторожно взяла маленькие ладошки, которые вывели меня из песчаной пустохляби.

Этого не может быть. Совсем. Это какой-то розыгрыш…

А он поднял чумазый палец и медленно провел по моей гривне. Посмотрел прямо в глаза и раздельно, по слогам выговорил: – Фи-лу-ма-на.

Взор мой заволокло слезами. Сколько же это времени я пролежала в пустохляби, если мой новорожденный сын уже стоит передо мной и рассказывает про Филуману? И почему он один? Здесь? Голый, грязный!

– Где Бокша? – зло спросила я. – Где этот чертов ант, эта скотина, эта падаль, которой я поручила ребенка?

– Бокша, – печально ответил мальчик.

– Где Бокша? – крикнула я, размазывая слезы по исцарапанному лицу.

– Ди, – грустно сообщил мне мальчик.

– Идти? Мне идти за Бокшей?

Черт, ну почему все так сложно! Что он говорит? Я ничего понять не могу! И почему я не вижу его мыслей?

Потому, вдруг поняла я. Потому что он мой сын. И я люблю его.

– Миленький! Олежечка! – совсем разревелась я, хватая мальчика в охапку, обнимая, целуя грязные щеки, дорогие – совсем папины – глаза. – Да что же случилось у вас тут, пока меня не было? Что стряслось? Где все?

Мальчик слегка отклонился и медленно, давая время понять каждое слово, ответил: – Бокша ди.

– Идти?

– Не. Ди!

– Может быть – ушел?

– У-ди! – кивнул мальчик, довольный, что до меня все-таки дошло.

– Давно ушел? Куда?

Что-то я не то говорю. Какое мне дело, куда и когда ушел Бокша? Вот стоит мой сын, росший не знаю как. С речью дебильного ребенка. Мне его нужно спасать!

– Олежечка! – опять кинулась я к нему.

Он не противился моим объятиям. Смирно стоял, руки по швам. Ждал. Чего? Когда мне надоест? Так мне никогда не надоест!

Я покрепче прижала маленькое тельце к себе.

Сколько гривен вокруг – и никакого толку! Мальчик запущен, заброшен…

Гривен?

Теперь я отстранилась от сына. Внимательно осмотрела его с ног до головы.

Да вот же они! На моем сыне уже были гривны. Я насчитала их пять. Пять!

Одну, как и положено, – на шее. Хотя… Кем положено? Когда? Кто об этом что может достоверно знать?

Две гривны – на правой и левой руке. На запястьях.

И еще две на ногах – на щиколотках.

Страшные гривны. Гривны-убийцы. Которые выбирают себе только одного хозяина, безжалостно выбраковывая всех неподходящих… А на моем мальчике они висят как заурядные браслеты – на ногах, на руках… И я тоже, хоть чуть-чуть, да причастна к этому чуду. Этому замурзанному, худенькому, родному чуду. Совсем худенькому – кожа да кости. Да что ж я за мать, что довела ребенка до такого состояния?!

– Олежечка, миленький, есть хочешь? Тебя кормит кто-нибудь?

Мальчик глядел с удивлением, не понимая моих слов.

– Ну, кушаешь ты что? Ням-ням, ам-ам – это ведь надо делать обязательно!

– Ам-ам! – обрадовался он. И потянул меня за руку. – Ди!

В громадности пещеры-сокровищницы обнаружился закоулок, который вел в коридорчик, а из него в пространство не меньшее, если не большее. И уж гораздо более цивилизованное: от пола до потолка зал был облицован разноцветной, глянцевито отсвечивающей плиткой. Несколько напоминает общественные бани, но после природной пещерности предыдущего помещения такая цивилизованность очень даже грела душу.