Лачуга должника - Шефнер Вадим Сергеевич. Страница 44

— По земным масштабам здесь жило около пятисот тысяч населения, — услышал я в переговорник голос Чекрыгина.

— Не заметили ли вы сооружений оборонного, военного характера? — спросил я.

— Насколько я понимаю — нет.

— Не везёт тебе, Стёпа, не на ту планету нарвался, — пошутил Белобрысов. — Но ты не огорчайся.

…Мы вернулись в порт, где я приводнил катер в ковше. Когда-то он служил стоянкой для небольших спортивных судов. Теперь вход в него с моря преграждал широкий песчаный бар, что было нам на руку: даже в шторм сюда не дойдёт большая волна. Пришвартовав наше судёнышко к причальной стенке, мы начали высадку. Погода стояла тёплая, но Чекрыгин приказал нам облачиться во всепогодные комбинезоны, ибо мы покидали катер на длительный срок. Последним на берег сошёл я, предварительно задраив все люки и включив охранную систему.

Мы шагали по крупным шестигранным камням, между которыми росла высокая колючая трава. От неё исходил горьковатый запах. Он не был неприятен, но чем-то тревожил меня. Я подумал, что дядя Дух сразу бы определил его ингредиенты. Вслед за этой мыслью последовала другая, уже привычная: если бы в день отлёта с Земли я предупредил Терентьева о том, что посещение «Тёти Лиры» дядей Духом таит в себе опасность, Терентьев был бы сейчас жив, и смерть его не висела бы на моей совести. Мне вспомнился стишок Белобрысова, продекламированный им по какому-то другому поводу:

Однако здесь было не место для длительных размышлений. Нам всё время приходилось лавировать между полуразвалившимися складскими строениями, штабелями полусгнивших ящиков, колёсными грузовыми экипажами, в осевших кузовах которых колыхались стебли травы. Никаких насильственных, механических повреждений в порту я не обнаружил; все разрушения были работой времени, ветра, дождя, суточных и сезонных колебаний температуры.

Наконец мы очутились вне территории порта, и теперь шагали гуськом по низменной топкой местности, где росли колючие кусты и деревья с чешуйчатой серой корой. Впереди шёл Павел, высоко держа антенну охранного устройства, за ним — Чекрыгин, затем Лексинен, я замыкал шествие. Точнее — замыкающим был чЕЛОВЕК «Коля»; он двигался на некоторой дистанции позади людей, неся большой контейнер с космолингвистической аппаратурой, техприборами и пищеприпасами. Кругом царил покой, и лишь небольшие голубоватые птицы нарушали тишину щебетаньем и шуршаньем крыльев. Они вились вкруг нас, некоторые садились на плечи; одна облюбовала место на антенне, которую нёс Белобрысов. Птицы вели себя очень доверчиво, хоть симпатизаторов мы не включали.

Через полчаса мы поднялись на железнодорожную насыпь — такие я видел в старинных документальных земных кинофильмах, только там они были в лучшем состоянии. На этой шпалы сгнили, стальные рельсы изглодала коррозия, на полотно взбежали кусты и деревья, покачивались на чёрных стеблях серебристо-матовые цветы.

— Какие красифые цфеты! Как шаль, что мы не знаем их наименофаний! — задумчиво произнёс лингвист.

— Чует моё сердце, что не от кого нам будет узнать, как они назывались. Придётся нам самим их окрестить, — тихо ответил Павел. —

— Кстати, пора нам дать очередную сводку на корабль, — заявил Чекрыгин. — И нужно придумать какое-то условное наименование для этого города, чтобы они там на «Тёте Лире» оформили его на основной карте как именную точку.

— Предлагаю назвать…

— Паша, не предлагай! — перебил я своего друга. — Хватит и того, что ты нашему кораблю такое имечко дал… Я советую назвать город так: Безымянск.

— Не возражаю, — сказал Чекрыгин. Лингвист тоже возражений не имел. Да и Павел высказался за. Он мог с пеной у рта отстаивать своё мнение, но если доводы собеседника оказывались сильнее, он честно признавал свою неправоту и никогда не обижался. Впрочем, во всём, что касалось его ностальгических догм и домыслов, он был неколебим.

Передав сводку, мы продолжили путь и вскоре поравнялись с пригородной станцией. По покрытому многослойным ковром опавших листьев пандусу поднялись на платформу, где на барханах из песка росла трава и те же лилии забвения. Затем, продираясь сквозь кустарник, вошли в одноэтажное здание. Стёкла его высоких окон давно выпали из рам, пол и скамьи покрыли слои пыли, но стены, аккуратно облицованные голубоватыми изразцами, не имели ни единой трещины и готовы были простоять века. Посреди зала виднелась высокая каменная будка с окошечком, возле которой висела платиновая доска, вся испещрённая непонятными письменами.

Лексинен подозвал чЕЛОВЕКА и приказал ему опустить контейнер на пол. Вынув оттуда какой-то прибор, астролингвист направил его коническую трубу на доску. Затем торжественно сообщил нам, что с этой минуты началось освоение землянами ялмезианского языка. Затем мы, с трудом преодолевая густые заросли, обошли здание снаружи. Меня опять поразила точность работы строителей, добротность керамических плиток. Однако у Лексинена был свой взгляд на вещи: он сказал, что лучше бы стены были оштукатурены — тогда, быть может, ялмезиане оставили бы на них рисунки и вольные изречения, изразцы же для этого рода творчества не подходят.

Впрочем, один настенный рисунок мы всё же обнаружили. Возле оконного проёма чёрной масляной краской намалёвана была голова старика; злобно окарикатуренное изображение не могло скрыть благородно высокого лба иномирянина: чувствовалось, что он был весьма умён. Для ещё большей издёвки неведомый злопыхатель пририсовал птицу, похожую на ворону; она сидела на макушке старца, долбя клювом его череп и одновременно испражняясь на него.

— Шибко рассердил кого-то старичок! — резюмировал Белобрысов. — А, видать, неглуп был, очень неглуп.

Мы вернулись на насыпь. Дошли до сортировочной станции, где на запасных путях стояли пассажирские и грузовые вагоны. На междупутьях росли деревья и кусты, колёса были оплетены стеблями трав. Рядом с покосившимся семафором, будто подпирая то, высилось дерево с голубоватым стволом. Его бледно-розовые листья ритмично шевелились, хоть стояло полное безветрие. Обойдя паровозное депо, мы свернули вправо — в заболоченный лес.

…Местность начала повышаться. Показалась кирпичная ограда с широкими воротами. Пройдя под аркой, мы очутились на кладбище. Из прямоугольных, поросших сорной травой холмиков торчали покосившиеся столбики — где каменные, где деревянные. Вверху они заканчивались У-образными раздвоениями. Кое-где возвышались массивные каменные склепы, украшенные рельефными изображениями крылатых русалок и птиц с рыбьими головами. Изредка встречались совсем маленькие холмики; над ними, между рогаткообразными верхушками столбиков, были натянуты проволочки, и на них висели плоские платиновые изображения рыб и русалок; при ветре они, очевидно, издавали негромкий мелодичный звон, но сейчас стоял штиль, и тишину нарушали только наши шаги.

Двигались мы не спеша, ибо Лексинен подолгу рассматривал дощечки с письменами, укреплённые на надгробных памятниках. Через некоторое время он сказал, что начинает постигать счётно-цифровую систему ялмезиан, но чтобы понять её вполне, ему необходимо увидеть более поздние захоронения. И вот мы вступили на ту часть кладбища, где памятники выглядели новее, где стиль склепов изменился, — в нём, если применять земные аналогии, появилась некая экспрессия, модерновость.