Небесный подкидыш, или Исповедь трусоватого храбреца - Шефнер Вадим Сергеевич. Страница 8

Однако что же это о себе я помалкиваю?

Я рос в шумно-культурной семье. Отец и мать — пианисты. Туше у отца очень сильное. До ухода на пенсию он вел музыкальные кружки в различных клубах, а днем упражнялся на рояле дома; мать, наоборот, днем преподавала музыку в школе, а домашний инструмент использовала по вечерам, совершенствуя стиль игры. Мало того, в квартире нашей обитает тетя Рита, по специальности — дура. Это было ее амплуа, она на эстраде изображала этакую симпатичную дурочку. Партнер задавал ей вопросы, а она в ответ хохотала глуповатым смехом и заражала публику неподкупным весельем. То был ее коронный номер. Дома она, чтобы не утерять квалификации, ежедневно упражняется в смехе — даже выйдя на пенсию.

Родители намеревались пустить меня по звуковому руслу, но вскоре убедились, что музыкальным слухом я не обладаю. Иногда мне хотелось, чтобы у меня вообще слух отсутствовал, — так нервировал меня шум домашний. Помню, когда я учился во втором классе, во время медосмотра врач спросил меня, нет ли жалоб на здоровье. Я ответил, что есть жалобы на уши: нельзя ли меня как-нибудь оглушить медицинским способом? Медик рассердился, сказал, что такие шутки неуместны.

К музыке у меня особое отношение, да и вообще ко всякому шуму. Думаю, тут трусость виновата. Когда мне было шесть лет, родители снимали дачу в поселке Мухино. Там в роще стояло полуразрушенное каменное строение — Барский дворец, как именовали его местные жители. Все родители-дачники запрещали своим детям ходить туда; говорили, что там опасно. Но именно в такие запретные места и тянет мальчишек. Однажды мой двоюродный братец Женька, которому было уже одиннадцать лет, милостиво пригласил меня побывать с ним в Барском дворце. И вот по выщербленным ступеням вошли мы в бельэтаж, в небольшой зал. Пол там был завален битыми кирпичами, пахло плесенью. Часть сводчатого потолка отсутствовала, и в большущую дыру виден был второй этаж. Уцелевшая часть свода нависала над нами. Казалось, что она вот-вот на нас обрушится. Я встал у окна, чтобы сразу сигануть в оконный проем, когда начнется обвал. Женька догадался, что мне боязно, и молвил презрительно:

— Эх, Фимка, да ты трусяга!

Осенью того же года, когда родители со мной вернулись в город, я однажды, набегавшись во дворе, уснул на кушетке возле рояля. Мне приснилось, что я опять в Барском дворце и надо мной нависает кирпичный свод. И вдруг послышался грохот. Я проснулся от страха, — а это, оказывается, отец присел к роялю и начал наигрывать что-то очень громкое, только и всего. Но с этого дня я невзлюбил всякую музыку. Правда, меня и прежде к ней не тянуло — но теперь она стала вызывать во мне какой-то подсознательный страх.

При всем моем особом отношении к музыке родителей своих я люблю. Они люди добрые. Добрые к людям, добрые к животным. В те годы они частенько приводили с улицы бродячих собак, приносили бездомных кошек. Но животные у нас долго не задерживались — из-за музыкального шума. Поживет-поживет у нас какой-нибудь барбос, откормится, наберет нужный ему вес, а потом — выведет его отец на очередную прогулку, и драпанет пес без оглядки, в надежде найти себе более тихую обитель. И кошки тоже не приживались. Исключением был кот Серафим (сокращенно — Фимка). Тихий был, степенный, воровал только в исключительных случаях. Музыки боялся, смеха тоже; как тетя Рита начнет хохотать — он на постель или на диван прыгает, на спину ложится и уши передними лапками зажимает. А из дома не убегал, хоть и имел эту возможность; весной, в пору кошачьих свадеб, его во двор гулять отпускали. Родители за верность дому очень его уважали, и меня из уважения к нему тоже Серафимом назвали. Отец потом мне рассказывал, что когда он с матерью пришел в загс меня регистрировать, то делопроизводительница поначалу не хотела такое имя в метрику вписывать, потому как был некий лжесвятой Серафим Саровский, которому царь Николай Второй покровительствовал. Но отец ей толково объяснил, что мне в честь кота имя дают, и тогда регистраторша сказала, что это вполне законно.

Этот кот памятен мне и тем, что благодаря ему я еще в ранние школьные годы смог проявить свои изобретательские способности. Зная, что Фимка не меньше меня страдает от шума, я, из чувства солидарности, решил облегчить ему жизнь. Замерив длину его ног и туловища, я соорудил фанерную конуру; изнутри, для звукоизоляции, я обил ее старым ватином и отчасти — мехом, использовав для этого свою шапку-ушанку. Родители отнеслись к этому отрицательно. К сожалению, и мой тезка — тоже. Он обходил стороной это уютное звукоубежище. А когда я попытался втолкнуть его туда, он зашипел на меня. Надо думать, тут сказался возрастной консерватизм.