Эндшпиль - Баллард Джеймс Грэм. Страница 6
Очень скоро, после практически односторонних бесед с Малеком, Константину стало ясно, что обсуждать с ним процессуальные подробности суда, бесконечно тонкие нюансы, неявные предположения совершенно непроизводительно. Придется добиваться нужного результата, опираясь на впечатление, производимое собственной личностью, – манерой держать себя, разговаривать, общим поведением и, самое главное, убежденностью в своей невиновности перед лицом ежесекундно могущей последовать кары. Как ни странно, этот последний момент оказался совсем не таким трудным, как можно было бы ожидать; Константин уже почувствовал прилив уверенности, что в конце концов удастся ускользнуть из этой виллы. Рано или поздно, но Малек обязательно почувствует неподдельность его внутренней убежденности.
Однако поначалу надзиратель хранил привычную свою флегматичность. Целые дни напролет, с утра до вечера, Константин говорил и говорил, с каждым словом становилось очевиднее, что его обязательно признают невиновным, но Малек лишь кивал, слегка улыбаясь и продолжая свою неизменно безошибочную игру.
– Малек, мне совсем не хотелось бы, чтобы у вас создалось впечатление, что я подвергаю сомнению компетенцию данного суда рассматривать обвинения, выдвинутые против меня, или отношусь к нему без должного уважения.
После инцидента на веранде прошло уже около двух недель, и они играли обычную свою утреннюю партию.
– Ни в коем случае. Но решения суда должны выноситься в контексте предъявленных обвинителем доказательств. И даже тогда остается очень важное обстоятельство – роль, играемая в процессе самим обвиняемым. В моем случае я практически не был представлен в суде, так что force majeure устанавливает необходимость вынесения мне оправдательного приговора. Вы согласны со мной, Малек?
Малек, поджав губы, изучал выстроенные на доске фигуры:
– Боюсь, это выше моего понимания, господин Константин. Я лично не считаю себя вправе подвергать сомнению авторитет суда.
– Но ведь и я ничуть в нем не сомневаюсь. Я же это вам совершенно ясно объяснил. Вопрос состоит только в том, оправдан ли этот приговор в свете описанных мной новых обстоятельств.
Малек пожал плечами; по всей видимости, его больше интересовал сложившийся эндшпиль:
– Я бы посоветовал вам, господин Константин, смириться с приговором. Для вашего же спокойствия.
Нетерпеливо взмахнув рукой, Константин резко отвернулся:
– Не могу с вами согласиться. К тому же слишком многое поставлено на карту.
Его взгляд упал на окно, стучавшее на промозглом осеннем ветру. Рамы закрывались не очень плотно, и по комнате гулял сквозняк. Отапливалась вилла из рук вон плохо, единственный установленный в гостиной радиатор обогревал все три комнаты первого этажа. Приближающаяся зима уже начинала наводить на Константина ужас. Его руки и ноги постоянно зябли, и он не мог их ничем согреть.
– Малек, а нельзя ли как-нибудь добыть еще один обогреватель? Тут не слишком-то жарко. У меня есть предчувствие, что предстоящая зима будет особенно суровой.
Малек поднял голову от доски, в светло-серых глазах, глядящих на Константина, мелькнула искорка любопытства, словно это последнее замечание было одной из очень немногих фраз его подопечного, таивших в себе какой-то намек.
– Холодно, – согласился он в конце концов.– Посмотрю, не удастся ли взять у кого-нибудь радиатор. Большую часть года эта вилла заперта.
Всю следующую неделю Константин изводил его напоминаниями – отчасти потому, что успех мог символизировать первую уступку Малека, – но обогреватель так и не материализовался. В конце концов Малек отделался какой-то неуклюжей отговоркой, а дальнейшие разговоры на эту тему просто игнорировал. За окнами холодные вихри мотали по камням листья, небо заполняли низкие облака, несущиеся в сторону моря. Два человека сидели в гостиной около радиатора, согнувшись над шахматной доской, в промежутках между ходами засовывая руки глубоко в карманы.
Возможно, как раз по причине ненастной погоды Константин и потерял терпение. В отчаянии от неспешности надзирателя, который никак не мог понять столь ясные аргументы, он предложил – впервые, – чтобы Малек передал своим начальникам из министерства юстиции официальное прошение о повторном суде.
– Вы же каждое утро говорите с кем-то по телефону, – настаивал он, видя нерешительность Малека.– Тут нет ровно ничего сложного. Если вы боитесь себя скомпрометировать – по моему мнению, это совсем небольшая цена, принимая во внимание, что поставлено на карту, – тогда можно передать через ординарца.
– Это невозможно, господин Константин.– По-видимому, разговор начал утомлять Малека.– Я бы посоветовал вам…
– Малек!
Константин встал и заходил по гостиной:
– Неужели вам не понять, что вы просто должны? Ведь вы, в самом буквальном смысле этого слова, единственная моя связь с миром; если вы откажетесь, я буду абсолютно бессилен, потеряю всякую надежду на отмену приговора!
– Суд уже состоялся, господин Константин.– В голосе Малека звучало бесконечное спокойствие.
– Не суд, а судилище! Неужели вы не понимаете, Малек, что я признал вину, будучи, в сущности, совершенно невиновным.
Малек оторвался от доски, брови его поползли наверх:
– Совершенно невиновным, господин Константин?
Константин щелкнул пальцами:
– Ну, практически невиновным. Во всяком случае – что касается суда и предъявленного мне обвинения.
– Но это же – чисто формальное различие, господин Константин. А министерство юстиции заботится лишь об абсолютных понятиях и ценностях.
– Совершенно верно, Малек. Полностью с вами согласен.
Одобрительно кивнув надзирателю, Константин отметил про себя насмешливое выражение его лица; оказывается, Малек способен на иронию.
В их разговорах появился некий лейтмотив, раз за разом повторявшийся в последние дни: каждый раз, когда Константин касался прошения о пересмотре дела, Малек парировал одним из своих обманчиво-наивных вопросов, стараясь выяснить какое-либо малозначительное, частное обстоятельство, словно стараясь заставить Константина раскрыться полнее. Решив было, что надзиратель в собственных своих целях выуживает информацию о членах иерархии, Константин подкинул ему куски на пробу. Полное равнодушие Малека свидетельствовало о неожиданном: тот действительно хочет узнать, насколько искренне Константин считает себя невиновным.
Однако не было ни малейших признаков, чтобы Малек собирался связаться с министерством юстиции; нетерпение Константина продолжало расти. Теперь он использовал утренние шахматы для длинных монологов на тему пороков и недостатков судебной системы, используя в качестве иллюстрации собственное дело, раз за разом утверждая свою невиновность и даже позволяя себе намеки, что Малек может оказаться виновным, буде по некоей несчастной случайности приговор не отменят.
– Я нахожусь в поистине странном положении, – говорил он Малеку ровно через два месяца после своего появления на вилле.– Все, абсолютно все удовлетворены этим приговором, и только я один знаю о собственной невиновности. Я чувствую себя как человек, которого похоронят заживо.
Подняв голову от доски, Малек изобразил легкую улыбку:
– Разумеется, господин Константин. Ведь себя можно убедить в чем угодно, был бы достаточно серьезный стимул.
– Но Малек, – продолжал настаивать Константин, игнорируя доску и все свое внимание сконцентрировав на надзирателе, – уверяю вас, это – совсем не предсмертное раскаяние. Поверьте мне, я же знаю. Я изучил свое дело со всех возможных точек зрения, поставил под вопрос любые возможные мотивы. И у меня нет сомнений. Может быть, когда-то я был готов признать возможность своей вины, но теперь мне понятно, как сильно я ошибался в этом, – жизненный опыт побуждает нас возлагать на себя слишком большую ответственность; не дотягивая до поставленного идеала, мы начинаем относиться к себе критически и готовы признать себя виновными во всем. Теперь я знаю, Малек, насколько опасен такой курс действий. Только совершенно невиновный человек способен осознать, что это такое – вина.