«Здесь было НТВ», ТВ-6, ТВС и другие истории - Шендерович Виктор Анатольевич. Страница 13

Но помогать с формулировками нужно людям заурядным – талантливые справлялись сами.

Вечером шестого апреля в Интернете появилось открытое письмо Парфенова об уходе с НТВ. Этот одинокий интеллектуал не мог больше участвовать в нашей массовой пошлости – собраниях и демонстрациях… Фальшь ранила его тонко организованную душу. Душа была организована столь тонко, что Леонид, слова никому не говоря, с заранее написанным письмом тихо свалил в сторону редакции газеты «КоммерсантЪ».

«Ухожу в никуда…» – писал он.

Благородное отчаяние этого шага просилось в рамочку. Но бывшим коллегам Леонида оценить это благородство мешало вот какое обстоятельство: весной 2001-го власти кадрили не одного Парфенова, а нас всех, буквально по алфавиту – поэтому мы хорошо знали и это «никуда», и примерные размеры премиальных за уход в него.

С нашей стороны баррикад тоже хватало благородных людей рыночного склада. Одного особо принципиального борца за свободу слова видели в один и тот же день на переговорах в трех разных телекомпаниях. Некоторые прямо с демонстраций шли к начальству – увязывать материальные вопросы с гражданской позицией.

Кричавшие громче всех линяли постыднее всех. Корреспондент на Кавказе, горячий парень с лицом супермена, в начале апреля, в прямом эфире, практически рвал на себе бронежилет в готовности умереть за право показывать неприглядную правду о войне… Он тихонечко остался на йордановском НТВ, и первый репортаж в новом качестве начал словами «Мир приходит на землю Чечни…»

Всякого мы навидались в те месяцы: «широк русский человек…» Были растерявшиеся; были запутавшиеся; были просто равнодушные… Но под огнем перейти с тонущего корабля на корабль неприятеля, и сразу на капитанский мостик – это надобно быть очень талантливым человеком.

На той прощальной «Антропологии» Парфенов сидел рядом со мной, и я физически чувствовал дрожь, которая била его. Лене было плохо – может быть, он чувствовал, что сделал что-то не то… Неотмершие куски симпатии к нему мешали мне формулировать. По левую руку от Парфенова сидел Ашот Насибов, далее – Дибров с его казачьей прямотой, и время от времени мы с Ашотом переглядывались, понимая, что наша главная художественная задача сегодня – ежели чего, успеть поймать «звезд» за пиджаки и не допустить мордобоя в прямом эфире.

Мы с Ашотом любим реалти-шоу, но не до такой степени.

Эфир закончился около двух ночи, а в пять утра, предварительно промаявшись пару часов в постели, я поехал в Шереметьево: в этот день у меня начинались гастроли в Германии. Я ехал, понимая, что никуда ехать не надо – конечно, русскоязычная публика простила бы меня за неявку на собственный концерт в этих обстоятельствах. И все-таки не решился на отмену.

Вечером, в «Русском доме» в Берлине, я отвечал на записки из зала – и, развернув одну из них, прочел просьбу прокомментировать уход с НТВ Татьяны Митковой.

Приятно узнавать такое, стоя на сцене. Не помню, что я ответил, но помню: второе действие того концерта провел, словно на автопилоте. Я понимал, что, как по другому поводу говорил Горбачев, процесс пошел…

С организацией у наших оппонентов дело было поставлено отменно: добивать нас бросились сразу. Наутро от друга-эмигранта я случайно узнал об открытом письме Коха журналистам НТВ – и о его «ау» в мой персональный адрес. И еще долго потом меня бросало в холод от мысли, что я мог просто не узнать о письме – и мое молчание было бы прочитано как знак согласия с надменной правотой этого «ау».

На следующий день, уже в Кельне, после концерта, я попросил о помощи неизвестного мне зрителя – и ночью, разбирая корючки моего почерка, он вогнал в Интернет текст моего ответа Коху.

Наутро у меня зазвонил мобильный.

– Это Алик Кох, – буднично сказал голос в трубке, как будто мы были давно знакомы. – Может, встретимся?

– Приезжайте, – ответил я, разглядывая Кельнский собор.

Альфред Рейнгольдович, конечно, – отдельная статья. Может быть, даже несколько. Не в добрый час Гусинский с Киселевым «топили» этого господина в 1997 году… Власть знала, кому поручить уничтожение НТВ.

Мы встретились с ним в день моего возвращения в Москву. «Алик» был корректен и мил, уверял в своей совершенной независимости от Кремля, сетовал на излишнюю резкость полемики (и я был вынужден извиниться за некоторые полемические срывы моих коллег). «Алик» рассказывал о своих планах в медиа-бизнесе, описывал светлое будущее НТВ, предлагал сотрудничество. Надо отдать ему должное – покупать меня Кох не пытался. Я был в неловком положении – меня мучило существование презумпции невиновности, и мой тонкий собеседник это понимал.

Беседа закончилась диалогом в дверях.

– Пока вы не попробуете мне поверить, вы не можете утверждать, что я вас обманываю, – подытожил Кох.

Я попытался еще раз объяснить разницу наших рисков:

– Для вас это – бизнес. А у нас нет ничего, кроме репутации.

И тут случилось удивительное. Услышав слово «репутация», «Алик» вдруг перешел на инглиш.

– Mother fucker! – крикнул он. – «Репутация!» Mother fucker!

Кажется, я сказал что-то не то.

Наш разговор о доверии происходил вечером одиннадцатого апреля, меньше чем за три дня до ночной операции по захвату телекомпании. Через полгода сделавшего свое дело «Алика» поперли с НТВ, дав возможность соорудить на лице выражение обманутой невинности… Случилось именно то, о чем я писал ему в том апрельском письме. Впрочем, для того, чтобы видеть такие двухходовки, Каспаровым быть не обязательно.

За все сделанное Кохом в борьбе с НТВ Родина выдала ему кусок себя в его родной Ленинградской области. Разобравшись с медиа-бизнесом, многосторонний Альфред Рейнгольдович переключился на строительство торгового порта в Усть-Луге. В настоящее время он рубит окно в Европу, счастливым образом являясь совладельцем этого окна. Большие перспективы, федеральное финансирование, разумеется… И прокуратура Альфредом Рейнгольдовичем больше не интересуется.

Впрочем, конечно, нельзя утверждать, что все это как-то связано с его ролью в развале нашей телекомпании.