Лишь частично здесь - Шепард Люциус. Страница 4

Бобби не смотрит на Алисию, пока говорит все это торопливо и сбивчиво. Закончив, он залпом выпивает свое виски, бросает на нее взгляд, проверяя ее реакцию, и говорит:

– У меня в школе был друг, который здорово подсел на амфетамины. У него поехала крыша. Начались галлюцинации. Типа – правительство пользуется его мозгом для своих целей. Они знают, что он контактирует с существами высшего плана. И тому подобная хрень. Обыденная реальность представлялась ему заговором космических сил, и он словно извинялся передо мной, когда все это рассказывал. Он чувствовал, что с ним не все в порядке, но продолжал нести бредятину, поскольку не мог до конца поверить, что он просто спятил. Именно так я чувствую себя сейчас. Словно часть моего существа умерла.

– Я понимаю, – говорит Алисия. – У меня тоже такое же чувство. Поэтому я и прихожу сюда. Чтобы понять, какая часть моего существа умерла... и где я, и кто я после всего случившегося.

Она вопросительно смотрит на него, и он сознает, что уже выговорился полностью и не может добавить ничего существенного. Но Бобби хочет сказать еще что-нибудь, поскольку хочет, чтобы Алисия поговорила с ним, и хотя он толком не понимает, почему хочет этого и чего еще хочет от нее; хотя он страшно смущен своими откровениями и плюс ко всему испытывает обычное чувство неловкости, сопровождающее каждый исполненный потаенного смысла разговор между мужчиной и женщиной... Хотя он ни в чем не уверен, он хочет, чтобы установившиеся между ними отношения – пусть непонятно какие – продолжались.

– Ты в порядке? – спрашивает она.

– Да, конечно. Это не приступ тихой истерики. По крайней мере мне так кажется.

Алисия внимательно смотрит на него, словно оценивая заново:

– Почему ты подписался на это?

– Ты о работе? Потому что у меня есть опыт. Я работал в агентстве по чрезвычайным ситуациям последние два лета.

Две молодые пары подходят к музыкальному автомату, и вскоре первая выбранная ими композиция, «Дух юности» [2], начинает энергично набирать обороты. Пинео танцует на своем табурете, раскачивается из стороны в сторону, прижав кулаки к груди: оскорбительная пародия на молодых людей, ясное дело. Мазурек, погруженный в мрачные раздумья над своим бурбоном, похож на седого толстого тролля, обратившегося в камень.

– Скоро я смогу сдавать экзамен на степень магистра философии, – говорит Бобби. – Похоже, я постепенно учусь устанавливать смысловое соответствие между вопросом и ответом.

Он рассчитывал пошутить, но Алисия не реагирует на шутку. В глазах у нее стоят слезы. Она разворачивается на табурете, прижимаясь коленом к его бедру, и кладет ладонь ему на кисть.

– Мне страшно, – говорит она. – Ты считаешь, что это все? Просто страх. Просто неспособность справиться со всем этим.

Он не вполне понимает, о чем она, но говорит:

– Может, и так.

Бобби нисколько не удивляется, когда она обнимает его обеими руками и утыкается лицом ему в шею; он даже ни о чем не задумывается. Он кладет руку Алисии на талию. Он хочет повернуться к ней, обнять покрепче, но боится спугнуть ее; и пока они сидят вот так, прижавшись друг к другу, он приходит в состояние легкой растерянности, не понимает толком, что делать дальше. Он чувствует биение пульса на своей ладони, теплое дыхание на коже. Рельеф тонких ребер, плавный изгиб бедра, выпуклость груди в дюйме от кончика его большого пальца, вся страстность ее непостижимого существа одновременно пугают и возбуждают Бобби. В душу закрадывается сомнение в их душевном здоровье – и его, и ее. Что это, сеанс чудодейственного исцеления или истерическая причуда? Кто они, два совершенно чужих человека, соединившихся на некоем новом для них обоих уровне бытия, или душевно опустошенные люди, которые даже говорят о разном и ошибочно принимают слабое сексуальное влечение за момент истины? Какая, собственно, разница между первым и вторым состоянием? Алисия прижимается к нему теснее. Ноги у нее по-прежнему скрещены, и правое колено проскальзывает между колен Бобби; правая нога без туфельки. Она бормочет что-то неразборчивое. Слова ободрения, возможно. Ее губы легко касаются его щеки, потом она отстраняется и улыбается, вроде как с сожалением.

– Я не понимаю, – говорит она. – У меня такое чувство... – Она трясет головой, словно прогоняя неверную мысль.

– Какое?

Алисия поднимает руку к лицу и легко помахивает кистью; беспечность жеста никак не вяжется с выражением ее лица.

– Не следовало бы говорить это случайному знакомому в баре, и ты можешь понять меня превратно. Но у меня такое чувство... будто ты можешь помочь мне. Что-то для меня сделать.

– Разговоры зачастую помогают.

– Возможно. Не знаю. Похоже, дело в другом. – Она задумчиво помешивает свой коктейль пластмассовой палочкой, потом искоса взглядывает на Бобби. – Наверное, именно это какой-то философ определил как нечто, актуальное лишь в конкретный момент времени.

– Предрасположенность обусловливает все логические построения, даже идущие вразрез с нею.

– Кто это сказал?

– Я... в курсовой работе, которую писал по Горгию [3]. Отец софистики. Он говорил, что познание в принципе невозможно, а если ты познаешь что-то, значит, это недостойно познания.

– Что ж, – говорит Алисия, – полагаю, это все объясняет.

– Не знаю. За курсовик мне поставили тройку.

Одна из пар начинает плясать; мужчина, все еще не снявший пальто, машет локтями и медленно приседает, а женщина стоит на одном месте, по-рыбьи плавно виляя бедрами. Пародийный танец Пинео был более грациозным. Глядя на них, Бобби вдруг представляет бар пещерой, а посетителей дикарями со свалявшимися волосами, одетыми в звериные шкуры. Фары проносящихся за окнами автомобилей подобны метеорам, прорезающим первобытную ночь. Песня заканчивается, друзья танцевавшей пары разражаются аплодисментами, когда эти двое направляются обратно к сдвинутым столам. Но тут из динамиков музыкального автомата грохочет вступительный рифф хендриксовской версии «Сторожевой башни» [4], и они снова пускаются в пляс, а остальные пары присоединяются к ним с бокалами в руках. Женщины бешено трясут распущенными волосами и грудью, мужчины грузно прыгают. Нелепое сборище обдолбанных дикарей.

Атмосфера в баре больше не устраивает Бобби. Слишком много шума и сумятицы. Он втягивает голову в плечи, пытаясь отгородиться от звуков музыки и жизнерадостной болтовни, и на мгновение сознает, что реагирует на происходящее неадекватно, что крохотный черный демон негативной эмоции уселся у него между лопаток, запустил свои когти глубоко в позвоночник, расправил перепончатые крылья, – и он покорно подчиняется его воле, словно марионетка. Когда он встает, Алисия удерживает его за руку:

– Мы увидимся завтра?

– Несомненно, – говорит Бобби без особой уверенности; он подозревает, что по возвращении домой она начнет ругать себя за то, что допустила этот момент частичной близости, это негигиеничное вторжение в свою безупречную жизнь, полностью посвященную карьере. Она перестанет ходить в бар и начнет искать спасения на вечерних курсах при школе бизнеса, чтобы пополнить свое резюме. В один грустный воскресный вечер несколько недель спустя она с благодарностью вызовет в памяти его образ, усаживаясь на включенный вибратор.

Бобби роется в бумажнике в поисках пятидолларовой банкноты, на чай Роману, и замечает, что Пинео глядит на него с неподдельной ненавистью. Так на вас смотрит злейший враг перед тем, как загнать пару патронов в свой дробовик. Пинео еще несколько мгновений испепеляет Бобби взглядом, а потом отворачивается и снова погружается в глубокие размышления над своей кружкой пива, сгорбив плечи, опустив голову. Похоже, они с Мазуреком находятся в плену одних и тех же злых чар.

Бобби просыпается за несколько минут до начала своей рабочей смены. Он звонит на работу, предупреждает, что опоздает, потом снова ложится в постель и задумчиво смотрит на большое оранжево-коричневое пятно, превратившее потолок в подобие географической карты. Вся эта история с Алисией... это ненормально, думает он. Трахаться они не будут, это ясно. И не только потому, что она так сказала. Он не может представить, что идет к ней в изысканно обставленную квартиру, словно сошедшую с картинки модного журнала, а равно не может представить Алисию в своем гадюшнике; и ни одному из них не приспичило настолько, чтобы бежать в отель. Бред какой-то, просто уму непостижимо. Они дурью маются, вот и все. Мучают себя с извращенным сладострастием. Она печальна, потому что пьет, чтобы быть печальной, оттого что пьет, чтобы быть печальной. Потому что боится, что чувства, которых она не испытывает, и есть подлинные чувства. Типичная постмодерновая манхэттенская чепуха. Скорбь как форма самоощущения. И теперь он туда же. То, что он с ней делает, наверное, является еще большим извращением, но у него нет желания тщательно исследовать свои мотивы – тогда извращение только усугубится. Лучше просто предоставить этой истории изжить себя и закончиться. Сейчас в городе наступило странное время. Мужчины и женщины ищут замысловатые пути бегства от своего неявного чувства вины. Смутного чувства вины от сознания, что они не в полной мере разделяют величественную скорбь политиков и публичных лиц, что их горе несовершенно, изрядно разбавлено повседневным: мыслями о сексе и футболе, о счетах за кабельное телевидение и о службе безопасности на работе. И все равно он чувствует необходимость сказать Алисии еще что-то, непонятно почему и зачем. Сегодня ночью он доверится ей, и она сделает то, что должна сделать. Депрессия, владеющая ими обоими, четырехслойная обертка души, пьеса в четырех актах.