Жизнь во время войны - Шепард Люциус. Страница 15

– Всем насрать, прятался ты или нет, – ответил Минголла. – Я сам, что ли, не прятался? И зуб даю, тут еще полсотни таких же.

– Ну, не знаю. – Джей наморщил лоб. – Давай еще спрошу. Может, у тебя в мозгах туману поубавилось. – Он перевел взгляд на мертвеца.

Минголла заметил, что радужки кубинца направлены влево-вверх – под тем же углом, что и взгляд лейтенанта, когда он смотрел на лампу, – и покрыты точно такой же рубиновой пленкой.

– Извини, – сказал Джей, поднимая пистолет. – Ничего не поделаешь. – Он облизал губы. – Если тебе не трудно, поверни, пожалуйста, голову. Я не хочу, чтобы ты на меня смотрел. Мы с Элигио так друг на друга и настроились.

Взгляд в пистолетное дуло подобен взгляду с обрыва – Минголла чувствовал холодное обаяние пропасти. И не столько из желания жить, сколько из простого упрямства он вперил глаза в Джея:

– Стреляй.

Джей моргал, но пистолет держал крепко.

– У тебя дрожит рука, – сказал он, помолчав.

– Хуйня, – ответил Минголла.

– Почему дрожит?

– Потому что этой рукой я только что убил человека, – ответил Минголла. – Потому что я такой же ебаный псих, как и ты.

Джей задумался.

– Сперва меня приписали к голубым, – сказал он наконец. – Но там все было забито, тогда меня отправили сюда и дали лекарство. Теперь я... я... – Он часто заморгал, раскрыл рот, и Минголла обнаружил, что тянется к нему, чтобы обнять, утешить, как-то помочь взобраться на эту мучительную гору. – Я не могу... больше спать с мужчинами, – закончил Джей и опять часто заморгал; слова пошли легче – Тебе тоже давали лекарство? То есть я не к тому, что ты голубой. Просто у них теперь есть лекарства от чего хочешь, и я подумал, может, оттого все и беды.

Минголле вдруг стало невыразимо грустно. Как будто раньше все его чувства кто-то скрутил в тонкую черную проволоку, а теперь эта проволока порвалась и сыплет во все стороны тоскливые искры. Только они и поддерживали в Минголле жизнь. Маленькие черные искры.

– Я честно дрался, – сказал Джей. – И сегодня тоже. Но когда застрелил Элигио... я больше не могу.

– Мне, правда, все равно, – сказал Минголла. – Не вру.

– Может, и не врешь. – Джей вздохнул. – Жалко, что ты не настроен. Элигио – добрая душа. Тебе бы он понравился.

Джей все говорил и говорил, перечисляя достоинства Элигио, и Минголла отвернулся – он не желал слушать, как этот кубинец любит свою семью и как волнуется за них даже после смерти. Глядя на свою окровавленную руку, Минголла, точно по волшебству, увидел себя со стороны. Сидит в чреве кошмарной горы, купается в зловещем красном свете, в теле заперт огрызок чужой жизни, слушает свихнувшегося великана, который подчиняется приказам трупа, и ждет, когда из тоннеля, ведущего в измерение тьмы и тумана, полезут солдаты-скорпионы. Это было сумасшествие. Но оно было. Видение не подчинялось разумным доводам и не пропадало; его жестокое очарование превосходило разум, делало разум ненужным.

– ...А когда настроились, – говорил Джей, – то уже не разделишься. Даже в смерти. Так что Элигио теперь всегда будет во мне. И уж точно нельзя, чтобы узнали. – Он рассмеялся, как будто игральные кости в стакане стукнулись друг о дружку. – А то скажут, врага приютил.

Минголла опустил голову и закрыл глаза. Может, Джей и выстрелит. Но вряд ли. Лейтенанту нужен был друг по безумию.

– Поклянись, что никому не расскажешь, – попросил Джей.

– Ага, – пообещал Минголла. – Клянусь.

– Ладно, – сказал Джей. – Только помни: мое будущее в твоих руках. Ты теперь за меня отвечаешь.

– Не волнуйся.

Вдалеке щелкнули выстрелы.

– Хорошо поговорили, – сказал Джей. – Мне теперь намного лучше.

Минголла сказал, что ему тоже лучше.

Они сидели молча. Не самый безопасный способ провести эту ночь, но Минголлу мало интересовала безопасность. Он слишком устал, чтобы бояться. Джей впал в транс, уставившись куда-то над головой у Минголлы, но тот даже не пошевелился, чтобы отобрать пистолет. Он просто сидел и ждал, предоставив судьбе плыть своим курсом. Мысли раскручивались в голове с медлительностью растения.

Так они просидели, наверное, часа два, пока Минголла не услыхал шелест вертолетных винтов и не заметил, что туман сильно поредел, а темнота в конце тоннеля отступила и стала серой.

– Эй, – окликнул он Джея. – Кажется, пронесло.

Тот ничего не ответил, и Минголла обратил внимание, что глаза лейтенанта смотрят вверх и влево, как у мертвого кубинца, и горят тем же отраженным рубиновым светом. Он нерешительно потянулся и тронул пистолет. Рука Джея упала на пол, но пальцы крепко держали рукоятку. Минголла отпрянул. Не может быть! Снова протянул руку, нащупал пульс. Запястье было холодным, твердым, а губы слегка посинели. Минголла готов был провалиться в истерику: с этими настройками Джей все перепутал – не Элигио стал частью его жизни, а сам он – частью чужой смерти. У Минголлы сдавило грудь, он чуть не плакал. Он бы обрадовался слезам, но слез не было; он разозлился на себя самого и одновременно принялся оправдываться. С какой стати он должен плакать? Кто ему этот Джей... хотя слез было достойно одно то, что у Минголлы не нашлось к лейтенанту сострадания. И тем не менее если рыдать над такой обыденностью, как смерть одного лейтенанта, то что дальше? Минголла глядел на Джея. На кубинца. У лейтенанта была гладкая кожа, у Элигио – борода, однако Минголла мог поклясться, что они похожи друг на друга, как бывают похожи старые супруги. И – да! – две пары глаз смотрели в одну и ту же точку вечности. Или это было дьявольским совпадением, или безумие Джея разрослось до того, что он заставил себя умереть, лишний раз доказав собственную теорию полураспада жизни. А может, он еще был жив. Полужив. Может, они с Минголлой настроились друг на друга, и тогда... Испугавшись, что Джей и кубинец втянут его в свое смертельное бдение, Минголла неуклюже поднялся на ноги и выскочил из тоннеля. Он мог бежать и дальше, но, оказавшись под предрассветным небом, застыл, пораженный.

За его спиной возвышался зеленый купол холма, склоны украшала парча из кустов и лиан, и бесконечность этого узора приковывала глаз подобно затейливому резному фасаду индуистского храма; в одну из артиллерийских установок на вершине угодил снаряд, и остатки обугленного металла закручивались, словно кожура черного плода. Перед Минголлой лежал ров красной земли с живой изгородью из колючей проволоки, а чуть ниже начинался черно-зеленый клубок джунглей. В проволоке запутались сотни мешковатых фигур в окровавленных камуфляжах, остатки дыма крутились в свежих воронках. В небе, полускрытые ползущим вверх серым маревом, висели три «Сикорских». Пилоты оставались невидимыми за многослойным туманом и бликами, и сами вертолеты казались огромными трупными мухами с выпученными глазами и вертящимися крыльями. Дьяволы. Или боги. Они перешептывались в предвкушении скорого банкета.

Ужасная сама по себе сцена звала к жизни чистоту балладной строфы – из тех, что складывают на границе ада во славу высокой трагедии. Написать такую картину невозможно, а если бы кто-то решился, ему понадобился бы холст равный всему этому пространству, и в него пришлось бы затолкать медленное кипение тумана, мелькание вертолетных лопастей и стелющийся дым. Не упустив ни единой детали. Получилась бы превосходная иллюстрация к войне со всей ее тайной магией и великолепием; Минголла и сам попал бы в композицию – фигура художника, нарисованная то ли в шутку, то ли для того, чтобы задать масштаб и перспективу всему этому величию и важности. Пора было идти отмечаться на боевом посту, но Минголла не мог заставить себя отвернуться от этого случайного сердца войны. Он сел на склон, устроил на коленях больную руку и стал смотреть: с тяжеловесным апломбом идолов, касаясь земли, сражаясь с боковым ветром и поднимая вихри красной пыли, «Сикорские» искусно приземлялись среди мертвецов.