Непримкнувший - Шепилов Дмитрий. Страница 19

В декабре 1945 года меня вызвали для переговоров в Москву. Летели в каком-то холодном бомбардировщике. Попутчики-генералы из тыловой службы армии согревались «Московской».

В Центральном Комитете мне предложили пост директора Телеграфного агентства Советского Союза (ТАСС). Я отказался. Через несколько дней меня вызвали к А.Н. Косыгину, который в это время был Председателем Совета Министров РСФСР. Косыгин принял меня поздно ночью и предложил пост Народного комиссара технических культур РСФСР. В это время в Союзе и республиках как раз формировались такие комиссариаты. Основанием, очевидно, было то, что после окончания Московского университета я окончил аграрный Институт Красной профессуры и написал довольно много работ (статей, брошюр и др.) по аграрному вопросу.

Я ответил, что давно уже не занимался вопросами сельского хозяйства и вряд ли буду полезен на таком посту.

В ЦК я сказал, что если уже настало время моего ухода из армии, то я просил бы вернуть меня туда, откуда я добровольно пошел на фронт — в Академию наук СССР, научным сотрудником.

Я вылетал из Москвы в страшную снежную пургу, закутанный в меховую бекешу. Вернулся в Вену в яркий солнечный полдень. В сверкающих лужицах купались воробьишки. Высоко в небе с торжествующими мелодиями вились жаворонки.

В феврале, 1946 года меня отозвали из оккупационных войск в Австрии в Москву. С противоречивыми чувствами покидал я свою бесконечно дорогую 4-ю гвардейскую. С одной стороны, после окончания войны я был полон неодолимого желания вернуться под свой родной кров, на Большую Калужскую, к своим занятиям, книгам… Или даже не на Калужскую, а пусть в знойный Ташкент, или в рязанскую деревушку — куда угодно, только домой, на Родину. С другой стороны, так грустно было расставаться со своими боевыми друзьями: ведь с ними пройдены все тернистые пути, от Москвы к Сталинграду и Вене. И прощание было действительно трудным и трогательным до слез.

В Москве я был назначен заместителем начальника Управления пропаганды и агитации Главного Политического управления Вооруженных сил СССР. А 2 августа 1946 года состоялось мое утверждение Центральным Комитетом редактором «Правды» по отделу пропаганды. Началась самая трудная, ни с чем не сравнимая, буквально испепеляющая человека газетная работа. Она отнимала большую часть дня и почти всю ночь: в те времена «Правда» выходила поздно, в 6—9 утра. Мы не знали выходных и праздничных дней. От частых недосыпаний появились головные боли, отеки лица.

С переходом в «Правду» я написал и опубликовал ряд крупных пропагандистских статей: «Новая эра в истории человечества», «Великий советский народ» (позже под таким заголовком вышло 3 издания моей брошюры), «Тайная война против Советской России», «Советский патриотизм», «Создание обилия сельскохозяйственных продуктов — важнейшая задача советского государства» и другие.

Возможно, они сыграли какую-то роль в переменах в моей судьбе. Возможно, здесь сказалось действие каких-то других, мне не известных обстоятельств и фактов. Но так или иначе дальше был телефонный звонок.

…Обычно после ночной работы и всегда неполного Дневного сна я ехал на Воздвиженку в «кремлевскую столовую». Здесь за столиками собирался весь московский актив: народные комиссары, члены коллегий, ответственные работники ЦК и Совета Министров, старые большевики, маршалы, крупные дипломаты и т.д.

Среди других я часто встречал здесь Максима Максимовича Литвинова. Я много раз слышал его выступления на различных партийных конференциях и сессиях, читал его блистательные речи на международных форумах и был его большим почитателем. Теперь Литвинов был отстранен от всех постов и от всяких дел в МИДе, что вызвало очень отрицательную реакцию среди партийного актива. Внешне создавалось впечатление, что он очень одинок и живет как отверженный.

В общем, это, должно быть, соответствовало реальному положению вещей. В эти и последующие времена вокруг всякого человека, который вдруг оказывался в немилости у Сталина, а потом под бранным огнем Хрущева, сразу образовывался вакуум. И Литвинов оказался покинутым всеми, кроме его старейшего друга и соратника по революционной борьбе и политической эмиграции, дипломата Александры Михайловны Коллонтай.

Мне довелось несколько раз слышать и публичные выступления А.М. Коллонтай. В 1923 году вышла серия её популярных работ, посвященных проблемам любви, семьи, морали — «Революция чувств и революция нравов». Она выступала на эти темы, и ещё по международным проблемам. В те времена нам, «комсомольцам двадцатого года», А. Коллонтай казалась каким-то коммунистическим божеством. Красивая женщина с благородными, изящными манерами. Со вкусом одетая. Великолепный оратор, свободно владевшая несколькими иностранными языками; первый в мире посол-женщина. Она темпераментно и образно говорила о проблеме любви и нравственности. Мы смотрели на нее, должно быть, с не меньшим благоговением, чем фанатичные тибетцы на своего Далай-ламу.

С окончанием войны А. Коллонтай, четверть века пробывшая послом в Норвегии, Мексике и Швеции, так же как и Литвинов, была отстранена от всех дипломатических дел и пребывала в одиночестве.

Само собой разумеется, что самое пылкое воображение не могло бы представить в те дни, что мне суждено стать в будущем преемником Литвинова и Чичерина на посту министра иностранных дел Советского Союза…

Так вот, как-то в середине сентября 1947 года перед рабочим вечером я обедал в кремлевской столовой. Меня вызвали к правительственному аппарату и сказали, что А. Жданов просит сейчас приехать к нему в ЦК.

Тот же пятый этаж в доме на Старой площади. Огромный кабинет, отделанный светло-бежевым линкрустом. Письменный стол в стиле барокко и большущий стол для заседаний. Книжные шкафы. Многочисленные книги, газеты, журналы. Тоже на столе.

Передо мной стоял человек небольшого роста с заметной сутулостью. Бледное, без кровинки лицо. Редкие волосы. Темные, очень умные, живые, с запрятанными в них веселыми чертиками глаза. Черные усики. Андрей Александрович был в военном кителе с погонами генерал-полковника. Не помню по какому поводу, возможно, в этот день у меня были занятия с моими адъюнктами в Военно-политической академии, где я оставался преподавателем, но я тоже оказался в генеральской форме.

Внешний облик, его манера держаться и говорить, его покоряющая улыбка — все это очень располагало к себе. Этот первый разговор был очень продолжительным и впечатляющим. Жданов очень откровенно изложил положение дел на идеологическом фронте и свои соображения — как следовало бы решать назревшие вопросы. Говорил он живо, остроумно, интересно, с взволнованной страстностью. Он всё время прохаживался по кабинету и помогал своей речи выразительными жестами. Иногда он вплотную подходил ко мне и пытливо заглядывал в глаза, словно желая убедиться, что аргументы его убедили собеседника. Время от времени он останавливался, чтобы отдышаться: все знали, что у Жданова больное сердце.

Главное, что сказал Жданов в этой первой беседе со мной, сводилось к следующему: у нас сложилось очень неблагополучное положение в Агитпропе ЦК. Война закончилась. Перед нами встали гигантские хозяйственные задачи. Замысел товарища Сталина таков: в ближайшее время, не только полностью восстановить социалистическую промышленность, но и серьезно двинуть ее вперед. То же — сельское хозяйство. Но для того чтобы решить такие задачи, нужно провести огромную идейную работу в массах. Без этого мы не сможем продвинуться вперёд ни на один вершок.

Положение достаточно серьезное и сложное. Намерение разбить нас на поле брани провалилось. Теперь империализм будет всё настойчивей разворачивать против нас идеологическое наступление. Тут нужно держать порох сухим. И совсем неуместно маниловское прекраснодушие: мы-де победители, нам всё теперь нипочем. Трудности есть и будут. Серьезные трудности. Наши люди проявили столько самопожертвования и героизма, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Они хотят теперь хорошо жить. Миллионы побывали за границей, во многих странах. Они видели не только плохое, но и кое-что такое, что заставило их задуматься. А многое из виденного преломилось в головах неправильно, односторонне. Но, так или иначе, люди хотят пожинать плоды своей победы, хотят хорошо жить: иметь хорошие квартиры (на Западе они видели, что это такое), хорошо питаться, хорошо одеваться. И мы обязаны всё это людям дать.