Непримкнувший - Шепилов Дмитрий. Страница 46

— Извините, вы Аргинский?

— Да, Аргинский.

— Я сотрудник Госбезопасности. Вот мое удостоверение. Нам нужно выяснить с вами одно недоразумение. Можно просить вас последовать за мной?

Подошла легковая машина, распахнулась дверца, и Илья оказался между двумя людьми на заднем сиденье. Представившийся сотрудником Госбезопасности сел рядом с шофером. Илья был совершенно спокоен, предполагая, что у него действительно хотят выяснить какой-то частный факт.

Машина проехала по Никольской улице, обогнула Лубянскую площадь и свернула на Сретенку. Остановилась у железных ворот огромного здания Госбезопасности. Сотрудник, сидевший рядом с шофером, позвонил. Ворота раскрылись. Проехали под сводом к входной двери большого внутреннего здания, которого не видно с Лубянской площади. На лифте поднялись на второй или третий этаж. Остановились у двери, на которой висела табличка: «Прием арестованных».

Казалось бы, всё ясно. Однако даже перед этими дверями Аргинский подумал: «В последнее время говорят, что снова начались аресты. Наверное, арестовали кого-нибудь, кого я знаю. И у меня хотят выяснить какое-то обстоятельство, чтобы освободить задержанного».

Сопровождавший Аргинского сотрудник позвонил. Открылась дверь, и Илья очутился в небольшой комнате-боксе, в которой стоял стол и скамейка. Сопровождавший ушел, и он остался один. В боксе стояла могильная тишина. Никакие звуки жизни не доносились сюда. Так прошло часа два. — Что же так долго не ведут арестованного для предъявления мне? — думал Илья. — Это никуда не годится, так долго меня задерживать. Ведь стоит моя работа.

Наконец вошел человек в военной форме. Безразличным и резким тоном сказал:

— Раздевайтесь, складывайте всё на стол.

Только теперь, не рассудком ещё, а скорее захолодевшим сердцем, Илья понял, что произошло. В мозгу с какой-то невероятной скоростью пронеслись отдельные картины прожитой жизни, образы жены Тони, дочери Ирэн, письменный стол с текущими бумагами, оставленными в редакции. «Наверное, меня уже разыскивают в редакции… А что будет думать сегодня Тоня?»

Когда верхнее платье и обувь были сняты, Илья, указывая на белье, спросил:

— И это снимать?

— Да, снимать.

Аргинский остался совершенно голым. Военный долго и внимательно осматривал все швы на костюме и белье, срезал все до единой пуговицы, все металлические пряжки, отобрал кожаный ремень. Отдельно от одежды положены были отобранные документы, часы.

— Можно одеваться? — спросил Илья.

— Нет, — последовал краткий ответ. Вошел новый охранник в военном.

— Идемте!

Пришли в ванную. Там Аргинский был острижен наголо. Дальше начался переход в голом виде из одной комнаты в другую. В каждой совершалась точно определенная операция. Во всем чувствовалась безукоризненная отлаженность громадного конвейера. В процессе движения из одной комнаты в другую был измерен и записан рост, объем груди, взяты отпечатки пальцев, сделаны фотоснимки — анфас и в профиль. Дальше предложено было произнести несколько слов громко и шепотом, и голос был записан на пленку.

Затем следовал осмотр врача. Тон у врача был деловой, без грубостей, но это не смягчало всей унизительности врачебного осмотра. Со всей тщательностью и бесцеремонностью проверялись рот, зубные коронки, ноздри, уши, задний проход: не спрятал ли арестованный кусочек графита для письма, яд или ещё что-нибудь недозволенное, хотя неожиданность и все обстоятельства ареста доказывали всю фантастичность таких предположений.

Но все эти бессмысленные и унизительные процедуры имели свой смысл. С того момента, как за тобой со скрежетом закрываются на Лубянке металлические ворота, делалось всё, чтобы психологически сломить человека.

Ты должен понять, и чем скорее — тем лучше для тебя же, что отныне ты не человек, с тобой можно делать всё, что угодно. Отсюда не бегут, и через эти стены не может проникнуть на волю ни один звук твоего голоса. В соответствии с железным распорядком к тебе в камеру будет приходить начальник тюрьмы или даже прокурор. Тоном безукоризненно действующего автомата они будут задавать тебе вопросы: «На что жалуетесь?», «Есть ли просьбы?». На первых порах, не будучи ещё умудрен опытом, ты можешь наивно сообщать о чудовищных фактах произвола и попрания человеческого достоинства с верой, что этого больше не повторится, а виновные будут наказаны. Твои гневные обличения будут с ледяной вежливостью выслушаны.

Но скоро ты убедишься в том, что ни посещения смотрителей, ни вопросы прокуроров и судей не предназначены для соблюдения правопорядка. И тогда утверждается психология подчинения неизбежности: «исполняй, подчиняйся, всё равно ты ничего, абсолютно ничего не можешь сделать или изменить». И лишь под покровом этого толстого, мертвенного слоя покорности у подавляющего большинства заточенных здесь людей неугасимо тлели угольки надежды: «Нет, так не может продолжаться. Весь вопрос в том, что Сталин, ЦК, партия не знают, что здесь творится, что здесь орудуют враги партии и советского государства. Но всё равно, рано или поздно Сталин узнает обо всем, и тогда злодеев постигнет жестокая кара, все ни в чем не повинные люди будут освобождены и всё будет исправлено».

Эта непоколебимая вера в Сталина, в ЦК, партию, справедливость и чистоту советских принципов и устоев жизни и давала возможность людям переносить величайшие муки и лишения, а тем, кто не был уничтожен — дождаться счастливых дней освобождения и реабилитации.

После врачебного осмотра Илью привели опять в тот бокс, где он был раздет. Здесь в полном одиночестве он оставался, как ему показалось, бесконечно долгое время. Он мучительно перебирал в памяти свое прошлое, свои дела, встречи, слова, но не мог найти в них ничего предосудительного. «В чем же дело? Что случилось? Нет, это наверняка ошибка, всё очень быстро разъяснится, и меня отпустят». Самыми мучительными были мысли о Тоне и Ирэн. Они жгли мозг до физической боли. Знают ли они уже о случившемся? Что сейчас с ними?

В то время как Илья терзался этими мыслями, его комнатку на Арбате посетили двое военных. Они предъявили Антонине Николаевне удостоверение сотрудников госбезопасности и ордер на обыск. Обыскивали долго и тщательно. Спустя многие годы Илья делал предположения, что искали оружие, и ещё золото: не привез ли он из Австрии золотых изделий.

Обыск ничего не дал. И с этой минуты началось хождение Тони по мукам для выяснения судьбы мужа.

В 2 часа ночи в бокс к ожидавшему Аргинскому явились два охранника и предложили следовать за ними. Долго шли по каким-то коридорам, спускались на лифте вниз, потом снова поднимались вверх. Без привычки идти было очень трудно: без пуговиц и ремня брюки и кальсоны всё время спадали, их нужно было поддерживать, ботинки без шнурков тоже сваливались с ног. Наконец Аргинского ввели в большую комнату на седьмом этаже. Широкое окно. Два письменных стола, за которыми два человека в форме сотрудников МГБ. У одного из столов маленький столик и стул. Человек с виду постарше сказал, указывая на маленький столик:

— Садитесь! Я следователь МГБ и буду вести ваше дело. Меня зовут майор Розов. Вместе со мной ваше дело будет вести старший лейтенант Кравченко. Называйте меня «гражданин следователь». Вы арестованы не случайно. Вот ордер на ваш арест. Вот виза вашего министра морского флота Афанасьева на арест. Вот виза секретаря Свердловского райкома партии Рябова. Они ознакомились с вашим делом и составом преступления и согласились на ваш арест.

— Я не совершал никаких преступлений и не знаю за собой никакой вины.

— Так это все вы так говорите.

Дальше началась, видимо, хорошо разработанная и много раз сыгранная инсценировка, рассчитанная на то, чтобы сразу сломить волю подследственного и вынудить его к любым признаниям. Так, например, с шумом входят в кабинет трое сотрудников МГБ и обращаются к Розову:

— Кто это у тебя? А, так это Аргинский. Наконец-то попался, голубчик. Давно мы тебя ищем… Теперь ты всё нам выложишь.