Солнца Скорпиона - Балмер Генри Кеннет. Страница 16

Нат закатил глаза, наполняя легкие воздухом, и сплюнул.

— Так значит, этот Гродно-гаста думает, что он будет драться! Ха!

Гродно-гаста, как я знал, являлось выражением кощунственным и крайне неделикатным.

— Сгнои его Зар! — прорычал Золта, налегая на весло.

Теперь мы гребли с хребтоломной скоростью, а барабанщик все наращивал темп. Зорг теперь налегал не всем телом, как хороший гребец, а пытался работать одними бицепсами. Меня потряс цвет его лица — серо-синевато-зеленый, как шкура сектрикса. При каждом гребке он конвульсивно хватал ртом воздух.

— Чтоб мне потопнуть, Зорг! — злобно рявкнул я. — Качайся при гребке, глупый ты зарянин!

Он задыхался и не мог отхаркаться из-за отсутствия слюны. Глаза его закатились.

— Я никогда не сдамся! — сумел прохрипеть он. — Крозар! Мои обеты … я — Зорг! Зорг ти … ти-Фельтераз. Крозар!

Он говорил уже совершенно бессвязно, тело его моталось взад-вперед вместе с веслом, едва в четверть усилия. Затем с его губ сорвалось ещё одно слово, которое я никогда прежде не слышал. Это было имя — и я понял, что он больше не с нами, на борту этой поганой магдагской галеры, а где-то далеко-далеко, пусть в лихорадке, но уже не с нами:

— Майфуй. — произнес он и, снова, с протяжным рыдающим стоном: — Майфуй.

Все это не могло больше долго оставаться незамеченным кнутовым дельдаром. Гребли-то ведь теперь только Нат, Золта и я, а Зорг мертвым грузом повис на весле. Наши голые тела заливал пот. Затем зеленая коническая соломенная шляпа свалилась с головы Зорга и выкатилась в проход.

Голая голова Зорга сразу же привлекла внимание.

Кнутовой дельдар хлестнул его. Он метко попал по спине Зорга, моего друга Зорга. Старый змей заговорил с ним.

Загорелая кожа Зорга лопнула, на ней выступила кровь, а потом, когда кнут обрушился снова и снова, она так и хлынула. Кровь моего друга брызгала на меня, сидящего рядом, когда магдагский кнутовой дельдар засекал его до смерти.

— Налегай на весло! — рычал дельдар. — Греби!

Но для Зорга из Фельтераза всякая гребля, какой он когда-либо занимался в своей жизни на Крегене, под солнцами Антареса, уже закончилась.

Суматоха, вызванная освобождением мертвого раба от кандалов, выбрасыванием тела за борт и заменой его одним из гребцов, наслаждавшихся в данный момент роскошью пребывания в числе запасных и прикованного в недрах трюма (мы все поочередно вкушали этой роскоши) не шла ни в какое сравнение с суматохой, царившей на полуюте. Когда тело моего друга Зорга, голое и обмякшее, с капающей из рассеченной спины кровью, волокли со скамьи и подняли, чтобы выбросить за борт, солдаты бегом подымались на ахтеркастль с луками в руках. Другие становились к баллистам. Матросы готовили абордажные сабли. Эта неразбериха вызывала у меня презрение. Я ведь прошел школу на борту военного корабля. Но мое внимание опять требовала эта непрерывная гребля. Греби, греби, греби, — и продолжай грести. С полуюта донеслась визгливая команда, и барабанщик опять увеличил темп.

Я не видел, как Зорга предали морю.

Я не слышал всплеска, который издало его иссеченное тело, ударившись о поверхность воды, и не видел, как оно исчезло с глаз живых. Я знал: он верил, что отправится после смерти на Зим, чтобы сесть одесную Зара, во всем его сиянии. Самоубийством этого воскресения было не достичь — ни на зеленом солнце, ни на красном — иначе многие мои сотоварищи по галере воспользовались бы этим скорым путем в рай.

Мне думается, я действовал движимый чисто животным инстинктом, ненавистью, голой жаждой убивать, убивать и ещё раз убивать этих магдагских хищников. И все же я был закаленным моряком, привыкшим управлять кораблем, научившимся пользоваться ветром и погодой. И я знал, что «Милость Гродно» преследовали хищники пострашнее магдагских. Если я скажу, что инстинкты побудили меня к опрометчивым действиям, которые получили бы одобрение со стороны профессионального опыта, то это наверно лучше всего подытожит мои тогдашние действия.

Когда Зорга, расковав кандалы, оттащили от меня, я вложил все свои силы в то, чтобы сломать последние доли дюйма металла, все ещё державшие перетертое звено. Я навалился на весло с такой силой, что валек треснулся о гребную раму. Нат и Золта тупо уставились на меня. Их тела и руки механически продолжали совершать вбитые в их мускулы движения гребли.

Я почувствовал окоченение, напряжение натянувшихся мускулов, внезапно попытавшихся выполнить серию движений, отличных от тех, к каким их принуждали до сих пор час за часом. Кнутовой дельдар услышал треск валька о гребную раму и уже подбегал, высоко занеся кнут, с перекошенным от злобы лицом. Я поймал язык кнута левой рукой и резко дернул за него, а правой схватил кнутобоя за горло и швырнул его в гущу рабов на веслах.

А затем очутился на куршее.

Я оказался там так быстро, так внезапно. Мне однажды я уже довелось видеть, как какой-то раб сумел оторваться от весла. Он попытался прыгнуть за борт, но матросы поймали его и держали, пока кнутовой дельдар не засек его «старым змеем».

Я двинулся к борту над рабами, таращившими на меня глаза. Четверо солдат в кольчугах, выхватив длинные мечи, побежали ко мне по куршее. Мое перемещение к борту убедило их, что я намерен нырять в море, и они заколебались, готовые позволить мне убежать, согласные избавиться от глупого раба, которого мог, всего лишь мог, подобрать гнавшийся за нами корабль. Во всяком случае, я истолковал их колебание именно так. Подбирая меня, преследователю пришлось бы замедлить ход. Но, думаю, они решили, что гнавшийся за нами корабль не остановится, не купится на крики человека в воде. И снова кинулись ко мне. А я — на них. Мой сжатый кулак превратил лицо первого из них в отбивную, и у него не нашлось времени даже завопить. Я выхватил у него длинный меч и со свистом рассек воздух. Второго я рубанул сквозь наустник, и он опрокинулся навзничь с ужасом на лице, заливая кольчугу кровью.

— Хватайте его, дураки! — пронзительно крикнул голос с кормы.

Я прыгнул, взмахнул мечом и снес пол-лица третьему, одновременно уворачиваясь от удара четвертого. Вот это уже больше походило на схватки, к которым я привык на борту земных кораблей, когда я бросался в пороховом дыму на абордаж. И очень мало напоминало бои с рапирой и кинжалом в Зеникке.

Четвертого я сгреб левой рукой в охапку, разбил ему лицо рукоятью меча и отшвырнул прочь.

Теперь рабы подняли крик.

Они истошно орали, словно вуски, которые фыркают, ревут и визжат у корыта. Я бросился по куршее к корме.

Весельный начальник в табернакле, похоже, понял, что я задумал. И вскочив завопил:

— Лучники! Застрелите его!

Я подтянулся на одной руке и, оказавшись в табернакле, зарубил его, пока он пытался выкарабкаться наружу. У барабанщика было ещё меньше шансов. Я нанес удар с такой страстью, что его голова прокатилась несколько ярдов по куршее, прежде чем упасть на гребные скамейки.

Солдаты заметались, сбегая по трапу с полуюта.

Покамест я не произнес ни слова.

Теперь, когда солдаты побежали ко мне, я бросился вперед них по куршее. Первый кнутовой дельдар лежал убитый, но его помощники нещадно секли рабов в попытке, отчаянной и бесплодной, поддержать ритм гребли. Но ритм безвозвратно нарушился со смертью дельдара-барабанщика.

Кнуты — не защита от длинного меча. Оба кнутовых дельдара пали, и срединный, и носовой. Теперь на меня с ревом неслись воины, одетые в кольчуги. И тут я проревел, напрягая легкие:

— Ребята! Галерные рабы! Кончай грести! Суши весла! Настал судный день!

Это, конечно, мелодраматичный способ выражаться, однако же я знал, с какими людьми имею дело в лице этих сеченых галерных рабов Магдага. На нескольких скамьях с веслами заколебались, ритм окончательно разладился. А затем, так как весла непременно должны работать вместе, иначе не будет никакого толку, крылья левого и правого борта «Милости Гродно» неуправляемо затрепетали, затрещали и смолкли. Вальки втянули на борт. Рабы теперь подняли такой крик, что я был почти уверен: бойцы на преследующей нас галере, которую я пока ещё не видел, должны были услыхать нас и воодушевиться, понимая, что их час близок.