Клошмерль - Шевалье Габриэль. Страница 52

Что касается Клементины Шавень, то её репутация была загублена навеки, так как злобный гений её безжалостной противницы, Жюстины Пюте, изобрёл некое словечко, навсегда увековечившее память об этой постыдной ночи. Жюстине Пюте мало было оклеветать поверженного врага, она захотела бросить ей прямо в лицо всё своё презрение. Она сделала так, что удобный случай представился, как только возник спор, которого её соперница долгое время избегала. Но, в конце концов, терпение Клементины Шавень иссякло, и она ответила. Именно этого и дожидалась Жюстина Пюте.

– Я удивляюсь вашему гордому виду после того, что вы позволили с собой сделать…

– После того, что я позволила с собой сделать? – повторила Клементина, собираясь обороняться.

И тогда Жюстина Пюте публично метнула в неё это словцо:

– Бедняжка, ведь всем отлично известно, что вы дали себя «пропуальфировать»!

«Дать себя пропуальфировать» прочно вошло в лексикон Клошмерля.

15

ВЕТЕР БЕЗУМИЯ

(Продолжение)

Итак, бесчисленные события шли ускоренным маршем. Они опаснейшим образом переплетались, потрясали благополучие многих семейств и ниспровергали старые испытанные обычаи, составлявшие в течение трёх четвертей века счастье Клошмерля. А в это время некое сердце, нетронутое и наивное, испепелялось любовью, которой, в конце концов, предстояло полностью воцариться в нём. Об этом триумфе любви будут много судачить, ибо сердце это билось в груди у девушки, предназначенной своим социальным рангом для высокого удела. К несчастью, сердца юных девушек из хороших семей не имеют права любить просто и открыто; они не могут полюбить незнатного человека, как это делают сердца девушек низкого происхождения, влекущие их обладательниц куда заблагорассудится (что отнюдь не ведёт к мезальянсам или перемещениям капиталов).

Приглядимся внимательнее к нежному девичьему личику, свеженькому и невероятно стыдливому. На нём ежеминутно сменяют друг друга живость и меланхолия, свойственные юному возрасту, бурная восторженность и горькое уныние – и всё это непосредственно и неподдельно. Обворожительное всегда и несмотря ни на что, оно изменчиво, как небо, но отблески горечи и надежды, грациозно сменяя друг друга, сопровождаются нежным сиянием, сразу же выдающим людей, созданных для беззаветной любви. Эти люди, сами того не ведая, носят в себе смиренную и страшную покорность, способную толкнуть на отчаянное бунтарство. Призвание овладевает такими людьми очень рано, едва на горизонте появляется существо, к которому их приводит безошибочное чутьё, привязывая на всю жизнь. Всё это можно отнести к двадцатилетней Ортанс Жиродо, влюблённой до безумия. Многое привлекало в её цветущей многообещающей красоте, в которой каждый раз открывалась какая-то новая грань.

Было поистине удивительным, что эта замечательная красота и пылкое сердце зародилось на подобной почве: ведь при одной мысли о супружеских отношениях четы Жиродо всякая любовь казалась мерзостью, поганящей человеческий род. Почтенная г-жа Жиродо (урождённая Филиппина Тапак, из семейства Тапак-Донделей, богатых лионских бакалейщиков) безмерно кичилась своим происхождением, своими привилегиями, своим приданым, своим талантом к музыке и художеству, фамильными портретами в своей гостиной. У этой заносчивой женщины уже с тридцати лет лицо было покрыто красными пятнами из-за неизлечимого несварения, у неё были скверное зрение, редкие сухие волосы, растительность под носом и на подбородке, шероховатая кожа, большие ноги и рот, столь же привлекательный, как тюремный волчок. Суровая худоба этой сухопарой дамы приводила в уныние, исключая самую мысль о любовных посягательствах и обескураживая даже притязания законного супруга.

Она была выше своего смехотворного сообщника по браку почти на целую голову. Господин нотариус отличался жалкими размерами: у него были тонкие и кривые ножки, узкая грудь, и всё его величие покоилось на внушительном животе, который производил странное впечатление на подобном теле и больше походил на огромный нарыв, чем на вместилище внутренних органов. Его длинный заострённый нос так и тянуло ко всему зловонному, и кончик носа, почуяв желанный запах, вздрагивал от садистического сладострастия. Его лицо, тусклое и слащавое, казалось вылепленным из какой-то вязкой массы. Шея вливалась дряблыми складками в парадный пристежной воротничок и напоминала серую шкуру толстокожего животного. Жёлтые и подёрнутые беловатой влагой глаза были колючи и лживы, они глядели на мир с леденящей зоркостью, выявляя в вещах и людях всё, что из них можно выкачать. Неодолимое сребролюбие заменяло господину Жиродо характер и определяло линию его поведения. Для того, чтобы легко и благопристойно потрошить людей, существуют законы, которыми ловко оперируют почтенные негодяи.

Нотариус Жиродо знал все законы в совершенстве. У него всегда были наготове параграфы, побивающие друг друга, и он умел мастерски запутать любого клиента в противоречиях, которыми кишмя кишат статьи Уложений. Так что всякий эксперт, пожелавший разобраться в его бумагах, был бы тотчас же поставлен в тупик.

Мы не в состоянии объяснить, каким образом чистая и очаровательная Ортанс могла родиться у этих двух чудовищ, безобразие коих усугублялось, в одном случае, претенциозной буржуазной глупостью, а в другом – респектабельным плутовством. Вероятно, всё это объясняется причудливой фантазией атомов, неким реваншем жизнетворных клеток, которые слишком долго были жертвами нечестивых соитий и, устав создавать омерзительных Жиродо, расцвели в одно прекрасное утро, чтобы создать Жиродо великолепную. Эти таинственные чередования составляют закон равновесия, мешающий миру окончательно погрязнуть в низости. На навозе полного вырождения, корыстолюбия и самых низких человеческих инстинктов иногда произрастают восхитительные побеги.

Ортанс Жиродо не знала, как не знали люди, её окружающие, что она была одним из тех редких шедевров, которые природа иногда создаёт среди отвратительной толпы, так же как создаёт радугу, в знак своей необъяснимой симпатии к нашей злополучной породе. Никто не сравнивал красоту Ортанс Жиродо и Жюдит Туминьон. Никто не считал, что они могут соперничать в обольстительности, ибо у каждой из них было своё поле деятельности и причины их славы были совершенно различными.

Каждая из них воплощала в себе один из моментов жизни женщины: Ортанс была рождена, чтобы достичь своего апогея как девушка и невеста, а Жюдит некогда миновала без задержки девичество и перешла к устойчивому и царственному цветению, столь сильно поражающему воображение мужчин. Яркая, полнокровная красота Жюдит неминуемо взывала к чувственности, не признавая никаких сентиментальных околичностей, тогда как неброская красота Ортанс требовала выдержки и духовного общения. Одна из них сразу же вызывала мысль о циничной и обольстительной наготе, тогда как в натуре другой было нечто такое, что препятствовало полёту бесстыжего воображения.

Эти сравнения лучше всего прочего обрисовывают юную Ортанс Жиродо. Представьте себе мечтательную девушку, гибкую, ещё тоненькую, но уже налитую упругой плотью, – девушку с доверчивой улыбкой на устах и копной тёмно-каштановых волос. (Этот цвет спасал её от хрупкости, свойственной блондинкам, и заносчивой грубоватости брюнеток.) Итак, она любила.

Она любила молодого поэта, по имени Дени Помье, весельчака, восторженного юношу и одновременно лентяя и фантазёра, приводившего в отчаяние своих родителей (как водится у молодых поэтов, артистов и гениев, далёких ещё от признания). Время от времени этот молодой человек печатал в недолговечных журнальчиках причудливые поэмы, интересные главным образом крайне странным расположением строф. Он и не пытался это отрицать, говоря, что пишет для глаз, и мечтал основать школу суггестивистов. [22] Впрочем, вскоре он изменил свои позиции, ибо понял, что поэзия – далеко не лучшее средство воздействия на толпу. Он обладал честолюбием, юношеским пылом, большой силой убеждения, немалой самоуверенностью и умел нравиться женщинам. В ранней юности он задумал добиться известности к двадцати пяти годам, но, достигнув этого возраста, решил дать себе отсрочку ещё на пять лет. Дени Помье считал, что человек, не завоевавший славы к тридцати годам, не имеет ни малейшего основания задерживаться в этом мире. Исходя из этого принципа, он решил продвигаться всем фронтом и одновременно приступил к эпическому роману в энное число томов, к стихотворной трагедии в новаторском жанре и трём комедиям.