Девушка с жемчужиной - Шевалье Трейси. Страница 13

Теперь мне стало так же трудно оторваться от ящика, как было трудно отвести взор от дамы с жемчужным ожерельем, когда я впервые увидела ее на картине. Когда я услышала стук в дверь, я едва успела выпрямиться и сбросить с головы халат.

— Посмотрела, Грета? — спросил он, войдя в комнату. — Внимательно посмотрела?

— Я посмотрела, сударь, но мне все же неясно, что я там увидела. — Я поправила капор.

— Удивительная штука, правда? Когда мой друг показал мне ее в первый раз, я так же удивился, как и ты.

— Но зачем вам глядеть в нее, сударь, когда вы можете смотреть на свою картину?

— Ты не понимаешь. — Он постучал по ящику. — Это — орудие. Оно помогает мне видеть — для того, чтобы я мог правильно изобразить все на картине.

— Но вы же можете все это видеть и собственными глазами.

— Верно, но глаза видят не всё.

Мои глаза невольно метнулись в угол, словно для того, чтобы обнаружить нечто скрытое от меня раньше за пуховкой, едва видневшейся в тени от синей ткани.

— Скажи, Грета, — продолжал он, — ты думаешь, что я просто рисую то, что стоит там в углу?

Я посмотрела на картину, не зная, что ответить. В этом вопросе был какой-то подвох. Что бы я ни ответила, я ошибусь.

— Камера-обскура помогает мне по-иному увидеть то, что там стоит. Увидеть больше.

Заметив мое озадаченное выражение, он, видимо, пожалел, что зря распинался перед глупой девчонкой. Он закрыл ящик, а я сняла с плеч халат и протянула ему:

— Сударь…

— Спасибо, Грета, — сказал он и взял халат. — Ты уже окончила уборку?

— Да, сударь.

— Тогда можешь идти.

— Спасибо, сударь.

Я быстро собрала швабру, тряпку и ведро и ушла. Дверь со щелком закрылась за мной.

Я много думала над его словами. Над тем, что ящик помогает ему увидеть больше. Хотя я не понимала почему, я чувствовала, что он прав. Потому что ощущала это в его картине с дамой, примеряющей жемчужное ожерелье, и потому что я помнила его панораму Делфта. Он видел то, что было недоступно другим. И поэтому город, в котором я жила всю жизнь, открылся мне на картине заново. И поэтому женщина на портрете стала красивее, оттого что на ее лицо падал солнечный свет.

Когда я пришла в мастерскую убираться на следующий день, ящика уже не было, а мольберт стоял на прежнем месте. Я посмотрела на картину. Раньше я находила в ней только незначительные перемены. Сейчас же мне сразу бросилось в глаза, что географическая карта исчезла и из картины, и со стены. Стена была теперь пустой. И картина от этого выиграла: очертания женщины были более четкими на фоне бежевой стены. Но меня эта перемена огорчила — она была слишком внезапной. Этого я от него не ожидала.

Окончив уборку, я пошла в мясной ряд. Меня одолевало какое-то беспокойство, и я не глядела, как обычно, по сторонам. Я помахала рукой нашему прежнему мяснику, но не остановилась перекинуться с ним парой слов, даже когда он позвал меня по имени. В нашей палатке хозяйничал один Питер-младший. После того первого дня я видела его несколько раз. Но это всегда происходило в присутствии его отца. Отец занимался со мной, а Питер стоял в глубине палатки. Сейчас же он сказал:

— Здравствуй, Грета. А я все ждал, когда ты придешь.

Какие глупости он говорит, подумала я: я прихожу за мясом через день.

Он отвел глаза, и я решила ничего ему не отвечать.

— Пожалуйста, три фунта говядины для рагу. И потом, у вас еще остались сосиски, которые позавчера продал мне ваш отец? Девочкам они очень понравились.

— К сожалению, сосисок не осталось.

Позади меня встала женщина, дожидаясь, когда он меня обслужит. Питер взглянул на нее, потом спросил меня, понизив голос:

— Вы можете немного подождать?

— Подождать?

— Я хочу вас кое о чем спросить.

Я отошла в сторону, и он занялся женщиной. Мне это не понравилось — я и так была не в своей тарелке. Но у меня не было выбора.

Когда он отпустил мясо женщине и мы остались одни, он спросил:

— В каком районе живет ваша семья?

— На Ауде Лангендейк, в Квартале папистов.

— Нет, я имею в виду ваших родных.

Я смутилась — надо же сделать такую ошибку!

— На канале Ритвельд, недалеко от ворот Ку. А в чем дело?

Наконец-то он посмотрел мне в глаза:

— Ходят слухи, что в этом квартале были случаи заболевания чумой.

Я отшатнулась. Глаза у меня расширились от ужаса.

— И что, установлен карантин?

— Пока нет, но, говорят, сегодня объявят.

Позже я поняла, что он, видимо, справлялся обо мне. Если бы он уже не знал, где живет моя семья, он не стал бы говорить мне о чуме.

Я не помню, как добралась домой. Питер-младший, наверное, сам положил мясо мне в корзину, но я помню только, как я прибежала обратно, поставила корзину у ног Таннеке и сказала:

— Мне надо поговорить с госпожой.

Таннеке рассматривала содержимое корзины:

— Сосисок не купила и ничего не купила, чем их заменить! Что с тобой? Иди сейчас же обратно в мясной ряд.

— Мне надо поговорить с госпожой, — повторила я.

— Что случилось? — подозрительно нахмурилась Таннеке. — Ты что-нибудь натворила?

— Квартал, где живут мои родные, могут закрыть на карантин. Мне надо к ним сходить.

— Ах вот что, — нерешительно проговорила Таннеке. — Не знаю, что тебе сказать. Тебе придется спросить разрешения у госпожи. Она сейчас с моей хозяйкой.

Катарина и Мария Тинс были в комнате с распятием. Мария Тинс, по обыкновению, курила трубку. Когда я вошла, они замолчали.

— Что тебе нужно, девушка? — буркнула Мария Тинс.

— Прошу вас, сударыня, — обратилась я к Катарине. — Я узнала, что квартал, где живет моя семья, могут закрыть на карантин. Мне бы хотелось их повидать.

— Что? И принести сюда заразу? Ни в коем случае! С ума ты, что ли, сошла?

Я посмотрела на Марию Тинс, что еще больше взбесило Катарину.

— Я сказала — ни в коем случае! Это я решаю, что тебе разрешить, а что запретить. Ты что, забыла?

— Нет, сударыня, — сказала я, потупив глаза.

— Я тебя и по воскресеньям туда не буду отпускать, пока опасность заразы не минует. Иди же, чего ты здесь торчишь? У нас дела.

Я вынесла во двор грязное белье и села спиной к двери: мне никого не хотелось видеть. Я отстирывала платье Мартхе и плакала. Когда я почувствовала запах трубки Марии Тинс, я вытерла глаза, но не обернулась.

— Не будь дурочкой, милая, — раздался у меня за спиной голос Марии Тинс. — Ты ничем не можешь им помочь, и тебе надо позаботиться о собственной безопасности. Ты же умница — неужели ты этого не понимаешь?

Я ничего не ответила. Через некоторое время запах трубки исчез.

На следующее утро хозяин пришел в мастерскую, когда я подметала пол.

— Мне очень жаль, что твою семью постигло такое несчастье, Грета, — сказал он.

Я подняла на него глаза. Его взгляд светился сочувствием, и, набравшись смелости, я спросила:

— Вы не знаете, сударь, карантин уже объявили?

— Да, вчера утром.

— Спасибо, сударь.

Он кивнул и повернулся идти. Но тут я сказала:

— Можно мне у вас еще что-то спросить, сударь? Про картину.

Он остановился в дверях:

— Что такое?

— Когда вы смотрели в ящик, он сказал вам, что из картины надо убрать карту?

— Да, сказал. — Он впился в меня взглядом, как аист, увидевший зазевавшуюся рыбешку. — А тебе картина больше нравится без карты?

— Да, она стала лучше.

Вряд ли я осмелилась бы сказать ему такое в другое время, но беда, постигшая моих родных, прибавила мне дерзости.

Он улыбнулся такой теплой улыбкой, что моя рука судорожно стиснула веник.

Работа валилась у меня из рук. Меня не покидала тревога за мою семью, и мне было безразлично, чисто ли я вымыла полы и хорошо ли солнце выбелило простыни. Когда я раньше старалась изо всех сил, никто ни разу меня не похвалил, но все заметили, когда я стала работать небрежно. Лисбет пожаловалась, что я дала ей фартук с пятнами. Таннеке ворчала, что я так мету пол, что пыль оседает на посуде. Катарина несколько раз отругала меня — за то, что я забыла погладить рукава ее рубашки, за то, что вместо селедки я купила треску, за то, что не уследила за очагом и огонь потух.