Черноногие - Шевалье Э.. Страница 49

— Так бы сразу и говорили. Я не чувствую охоты нападать на краснокожих, вооружась невинным орудием. Но вы забыли сказать, что вы сами будете делать, пока я буду их рассеивать, как сухое былье?

— Да когда же ты закончишь свои многочисленные сказания? Еще минута, и будет поздно. Разве ты не видишь, что один из них нагибается, чтобы зажечь костер под ногами несчастной? Неужели ты не замечаешь, какая покорность на ее лице и с какой тихой тоской глаза ее устремлены к небу?

— Все вижу и все чувствую. Вы думаете, что янки чувствуют только запах долларов, и ошибаетесь. Но знайте же, что у индейцев обычай драться, не обращая внимания на смерть. Готов заложить целый бочонок виски, что эта индеанка не пошевелится и не охнет даже и тогда, как ее тело обратится в уголь. Сейчас хоть картину с нее написать и показывать за деньги!

— Замолчи! — сказал Гэмет, сверкнув глазами. — Бери эти револьверы и будь с ними как можно осторожнее, они заряжены и стреляют без шума. Следуй за мной и помни, что поднявшие меч от меча погибнут!

Гэмет произнес это так выразительно, что Голиаф повернулся, чтобы пристальнее посмотреть на него.

— А я думал было, что вы само благодушие и кротость, да глаза-то совсем в другом вас уличают…

— Если ты не трус, иди за мной и делай то же, что и я.

Гэмет сделал два шага вперед, вдруг остановился и сказал:

— Помни же, что револьверы заряжены и что ты должен пользоваться ими осторожно, ибо кровопролитие бесчеловечно.

Голиаф видел только, как, взмахнув топором, Гэмет бросился к молодой пленнице с таким ужасным и нечеловеческим воплем, что даже он содрогнулся. Но, мигом оправившись, он кинулся вслед за Авраамом.

— Не могу не последовать такому примеру! — бормотал он дорогой. — Да и девочка прехорошенькая, за что ее даром сожгут? Персилья Джен непременно будет кричать, что это позор. Гоп! Гоп! Ура! Вот вам, разбойники, бесчестные грабители!

Когда Голиаф добежал до костра, двое из дикарей уже лежали мертвыми. Одним выстрелом он уложил третьего, а четвертый удирал во все лопатки, хоть и пошатываясь. Виноторговец хотел и с ним покончить, но Авраам удержал его.

— Не надо мстить, — сказал он сурово, — язычник не сопротивляется, так пускай бежит.

Голиаф перерезал путы пленницы, говоря:

— Тут осталось еще с полдюжины дикарей, надо бы и с ними покончить. Они опьянели от ворованной водки. Если они показывают такое неуважение к винному негоцианту, что же они могут сделать с миссионером? Бьюсь об заклад, они съедят его.

— Твоя торговля — гнусное и бесчеловечное дело и, если бы они тебя съели, было бы поделом, — сказал квакер и, обращаясь к молодой индеанке, произнес: — Вот ты и свободна, успокойся же и следуй за нами. Не дрожи и не смотри на меня подозрительно, я друг тебе.

— Вероятно, она вас понимает так же, как если бы вы с ней по-гречески говорили. Дайте-ка мне с ней потолковать на чистом индейском языке. Ведь я выучился этому проклятому языку, чтобы не платить переводчику.

В невозможной позе и с самым смехотворным коверканьем языка он заговорил на таком ломаном наречии, что индеанка вытаращила на него глаза и словно окаменела.

Авраам махнул ей рукой и пошел вперед, что она тотчас поняла, и последовала за ним. Голиаф Стаут не прекращал своего кривлянья.

— Чего же ты медлишь? — спросил квакер, оглянувшись.

— Разве вы не знаете, что эти змеи забыли выпить еще два бочонка? Неужто оставлять такой драгоценный напиток? Водка — ведь это чистое золото. И как подумаешь, сколько поглощено золота этими тварями!

Голиаф, не слушая увещеваний квакера, пошарил между опьяневшими дикарями и отыскал непочатый бочонок. С жадностью схватил он свое добро и вскоре догнал квакера, не переставая ругать дикарей. Но внезапно он остановился и с сильно озабоченным видом спросил:

— Скажите на милость, что вы сделали с двумя проклятыми тварями, что они так присмирели, уткнув носы в терновник, а ноги подняв кверху?

— Друг Голиаф, это твое гнусное пойло свалило их без чувств. Может быть, и я тут немного поспособствовал, дав им чересчур сильного тумака по башке, в чем сейчас и упрекает меня совесть. Друг Голиаф, когда-нибудь на свободе я постараюсь просветить тебя в вопросе о принципах квакеров. Воистину говорю тебе, этот народ не от мира сего. О-о-ох-ох-о-о!

— Так вам бы лучше всего вернуться на квакерскую станцию, но пока не худо было бы помочь мне тащить этот бочонок. Под его тяжестью я совсем изнемогаю.

— Так брось его и ускорь шаг. Вот и солнце всходит, не обременяй же себя бесполезным веществом.

— Как вы смеете называть подобный напиток бесполезным? Да я им только и живу, им дышу и его ношу. Только попробуйте, что это такое! На этот раз и денег с вас не возьму, чтобы дать вам понятие о его превосходном качестве. Выпейте, не бойтесь, это немножко облегчит мою ношу.

— Продать свою душу за подобное пойло! Отступи от меня, нечестивец!

— Да тут нет ни капельки поташа, а покупать вас я не желаю, да и даром не возьму. Но за вашу маленькую услугу выпью за ваше здоровье.

Виноторговец проглотил хороший глоток, даже прищелкнув языком от удовольствия.

— При таких убедительных доводах и я уступаю, несмотря на отвращение к подобному зелью.

Квакер взял бочонок, помахал им, как игрушкой, и с полминуты подержал над ртом.

— Однако вы не хуже других поддаетесь искушению, — заметил Голиаф, сильно встревожившись за свой драгоценный товар, — сразу видно, что вы никогда не бывали членом общества трезвости. И я тоже не бывал. У всякого свое мнение, хотя Персилья Джен уверяет, что общества трезвости очень уместны там, где народ не имеет наличных денег, чтобы уплатить за такую водку, которой вы угощаетесь… Однако мой товар знает, видно, дорогу в ваш желудок.

— Воистину он огнем течет по дороге, но я боюсь употреблять его, потому что дух должен господствовать над плотью. О-о-ох-ох-о-о!

— Не говорите же дурного об этом чистейшем золоте, в котором соединились только крепкая водка, вода Красной реки и спирт.

В эту минуту послышалось рычание собаки и голос Ника.

— Вы ли это, Гэмет? Я было подумал, что вы совсем покинули меня. Это что за дичь в образе индеанки, да еще полуголой? Э! Да вот еще и ходячая жердь, от которой за милю так и несет духом янки.

— Да, и притом самого замечательного янки, — подхватил Голиаф, не совсем довольный таким приветствием.

— Хоть сейчас долой скальп с черепа, если у меня не было брата, как две капли воды похожего на вас! Еще мой дед возил его по всему миру как образец живого скелета. Весь высох, а каких огромных денег стоило деду одевать его, потому что плечи его, что твой нож, так и прорезали одежду. Надеюсь, вас не оскорбляет сходство с моим братом? Не бойтесь собаки, она не тронет вас, пока вы будете с ней учтивы, а если и куснет раза два-три, то после этого непременно помирится. Ей-богу так, и я покорный…

— Неужели это собака? Волк, как есть волк! Будь я собакой, ни за что не хотел бы иметь таких глаз. Вероятно, вы даже не сможете назвать, какой она породы, — заметил Голиаф, недоверчиво поглядывая на Ника в чудном индейском костюме и вымазанного красками.

— Не простого рода эта собака. Всмотритесь-ка в нее получше. Что скажете об этих ушах, а какая дивная голова? Бьюсь об заклад, что подобного образца вам не найти на всем пространстве Мексиканского или всякого другого залива.

Во время этих прений Напасть приняла угрожающий вид и как будто хотела проглотить виноторговца взглядом.

— Вы хотите знать, какой она породы? Знайте же, в ней есть хорошая доля волка, часть дикой кошки и нечто от медведя, впрочем, лисица и собака тоже принимали участие в ее создании. Вот вам ее происхождение, передайте это друзьям если таковые у вас найдутся.

Несмотря на внушительность генеалогического древа, Голиаф посмотрел на Напасть презрительно, почувствовав его недоверие, она отступила и замкнулась в свойственном ей величии.