Голубой бриллиант - Шевцов Иван. Страница 7

Из кабинета она вышла дразнящей походкой, сверкая белизной своего гибкого тела, дохнула на Иванова щекочущим ароматом духов, привычно взошла на помост и села в кресло царственно, как на трон, приняв свободную позу. Иванов нахмурил властные брови, окинул ее прицеливающимся взглядом и начал лепить руки. А она смотрела на него неотступно затуманенными загадочными глазами.

— Что б вам не было скучно, вы можете говорить, — благосклонно разрешил Иванов и прибавил: — Мне это не мешает. Мы сегодня должны успеть закончить руки.

— Я готова сидеть хоть до посинения, — шутливо отозвалась Инна и вдруг выпалила: — Знаете, Алексей Петрович, в вас есть что-то притягательное, неотразимое. Вам никто об этом не говорил?

Легкая ироническая улыбка скользнула по губам Иванова и затерялась в ухоженной бородке. После продолжительной паузы он, ответил, растягивая слова:

— Я за собой такого дива не замечал. Думаю, что вам показалось. — Он посмотрел на нее хитро и дружелюбно.

— Вы, наверное, пользуетесь большим успехом у женщин? — напрямую продолжила она.

— И этого не замечал. Да и чего бы?

— У вас на лице написан интеллект, а в глазах — любовь и доброта.

«Кажется, началась игра, — подумал Иванов. — Принимать или сразу пресечь? Ну что ж, давай продолжай. Любопытно. — И сразу вспомнил коньяк да плюс его бутылка шампанского. Придется распечатать, никуда не денешься. И встретить раньше времени Новый год. Впрочем, можно проводить старый».

— А разве женщинам нужен мужской интеллект? — спросил и сам ответил: — Сомневаюсь.

— Но у вас, кроме интеллекта, есть и внешние данные. Бог вас не обделил, — повторила чужие слова, сказанные кем-то в ее адрес.

— Это все в прошлом. У художника-передвижника Максимова есть картина, которая так и называется: «Все в прошлом». Грустная, трогательная вещица. У заброшенной барской усадьбы сидит ее хозяйка — старая немощная барыня, возможно, графиня.

— Я знаю эту картину, — быстро перебила Инна. Прежде, чем пойти в натурщицы, она основательно прошлась по залам Третьяковской, побывала на всевозможных выставках и причислила себя к сонму ценителей и даже знатоков изобразительного искусства. Обрывая нить начатого разговора, она вдруг спросила, что он думает о художнике Александре Шилове.

— Лично я с ним не знаком, но живописец он что надо, правда ему не достает фантазии.

— А Глазунов? — стремительно спросила Инна.

— У Ильи фантазии на десятерых хватит.

— А мастерства?

— Есть и мастерство. У него крепкий рисунок. Да и живописец он, в общем, неплохой.

— Неплохой — значит посредственный?

— Я этого не сказал. Могу уточнить: хороший живописец.

— А из современных скульпторов кого вы считаете большими мастерами? — продолжила она все так же стремительно, желая утвердить себя ценителем изящного.

— Главный приз я бы отдал Евгению Вучетичу. Это звезда первой величины. Не побоюсь назвать его гениальным.

— А что у него? Сталинград, Берлин, а еще?

— В Москве был Дзержинский, в Киеве — Ватутин, в Вязьме — Ефремов.

— Дзержинский, которого сбросили. А разве можно гениальных сбрасывать?

— Во времена дикости и варварства, навязанных нам из вне, господствует беспредел, вседозволенность и глупость.

— Почему из вне? Вы считаете, что нам навязывали?

— То, что сегодня происходит, явно не русского происхождения.

— Но делают русские!

— Так ли? Фамилии да имена русские. На самом деле… — Он недоговорил, прервав себя замечанием ей: — Вот эту руку чуть-чуть повыше. И немножко в сторону. Приоткройте сосок левой груди. — Он только сейчас заметил, что правая грудь, полностью обнаженная, далеко не девичья и не подходит к той, юной, девственно-невинной, образ которой он задумал. — Отдохните, — неожиданно сказал он и протянул ей руку, помогая сойти с подмоста.

— Вы, кажется, не курите? А мне можно?

— Курите… не могу сказать «на здоровье», во вред здоровью. Но о своем здоровье вы должны сами заботиться.

После перерыва он продолжал лепить руки. Она спросила:

— Вы всегда лицо лепите в последнюю очередь?

— Лицо — самое главное в нашем деле и потому самое сложное и трудное. — Подумал: «Как она будет огорчена, разочарована и возмущена, когда узнает, что лицо будет не ее. Самолюбие ее будет предельно уязвлено».

Он сказал, что работа над руками требует особого сосредоточия, особенно, когда дело доходит до пальцев, поэтому попросил ее помолчать.

— На все ваши вопросы я постараюсь ответить после работы за чаем.

— И коньяком, — напомнила Инна.

— С шампанским, — добавил Иванов.

Как только закончился второй сеанс, Иванов сказал: «На сегодня хватит, пойдем пить ваш коньяк». Со словами «И ваше шампанское» Инна проворно и легко соскочила с подмоста и, позабыв набросить на обнаженное тело дымчатую шаль, выдернула из розетки шнур обогревателя и спросила с явным возбуждением:

— В каких апартаментах будем пировать?

— Выбирайте сами, какие вам понравятся, — машинально, без всякой задней мысли ответил Иванов, и Инна быстро схватила шаль, но не набросила на себя, а воспользовалась ею чтобы не обжечь руки, потащила электрообогреватель в … спальню.

— Здесь у вас уютней. Люблю уют и обстановку интима. — Включила обогреватель.

«Уют» состоял из разложенного с откинутой спинкой дивана, покрытого добротным зеленым пледом, полумягкого стула, на котором висел пиджак хозяина, продолговатого журнального столика и ковра-паласа, покрывавшего большую часть пола этой небольшой квадратной комнаты. «Однако же…» — мысленно произнес Иванов и пошел за коньяком, шампанским и закуской, подмываемый любопытством. Инна вышла следом за ним в кабинет, где была ее одежда, и тотчас же возвратилась в спальню в своем белом прозрачном платье, надетом на голое тело. Белье оставила в кабинете.

Иванов не ожидал застолья, извинился за скромную закуску: остаток колбасы, банка лосося и под занавес кофе с овсяным печеньем.

— По нынешним временам это же шикарно! — успокоила его Инна, садясь на диван, оставляя для хозяина стул. Эта деталь, как и то, что она выбрала спальню и нарядилась в одно платье, не осталась незамеченной Ивановым.

Странное, необычное для себя чувство испытывал Алексей Петрович, — смесь чисто мужского любопытства, неловкости и сомнения, вызванные столь стремительной и откровенной атакой Инны. Он знал, чего она от него хочет и добивается с таким напором, но не понимал, зачем ей это нужно именно от него, именно он, в его возрасте, зачем ей понадобился? Для коллекции? Что за прихоть и что она за человек: он хотел понять. У него давно не было женщин. Сам он их не искал и решил, что с этим покончено, все в прошлом. Его поезд ушел, ему скоро семьдесят. В настоящем и будущем для него оставалась мечта о прекрасной даме, о возвышенных чувствах, о неземной любви. Свою мечту он воплощал в творчестве в образе женщины, прекрасной телом и душой, в божественном идеале, вобравшем в себя все великое и святое в нашем преступном, продажном, изолгавшемся и жестоком мире.

— С чего начнем? — спросил Иванов, беря шампанское.

— Лучше с коньяка. Шампанским хорошо потом.

Алексей Петрович никогда не увлекался спиртным. В средние годы выпивал изредка, предпочитал полусладкие вина. Водку не терпел. В последнее время позволял себе по случаю рюмку коньяка. Коньяк у него всегда водился, для друзей, которых у него было не так много. Бутылку шампанского получил в новогоднем заказе, как ветеран Великой Отечественной.

Инна любила выпить. Отдавала предпочтение коньяку и шампанскому. Сделанные Резником запасы иссякли, а раздобыть в эти последние месяцы года спиртное даже по талонам было делом почти немыслимым.

Первые рюмки коньяка выпили до дна «за знакомство», и Инна снова наполнила. Лицо ее как-то сразу сделалось розовым, щеки пылали огнем.

— За успех ваших «Девичьих грез». Они мне очень по душе. За вас, — торжественно сказала Инна и чокнулась. «Спешит, торопится накалить себя, — решил Алексей Петрович и, сделав один глоток, поставил рюмку.