Ангелы террора - Шхиян Сергей. Страница 3

Около подводы крестьяне замолчали, и я слышал только их осторожное дыхание. Молчание затянулось, и прервал его после долгой паузы второй участник пленения:

— А ты, добрый человек, кто такой будешь? — спросил меня молодой, взволнованный голос.

— Человеком я буду, — ответил я, — а вы, разбойники, меня схватили и, поди, хотите ограбить.

— Не, ваше степенство, — уверил парень, — мы по крестьянству. — Он подумал и, видимо, решил перестраховаться: — А ты какой веры будешь, нашей али не нашей?

— Нашей, вашей, — ответил я, хотя и был записан в паспорте лютеранином. — Вы бы меня, братцы, развязали, а то тело затекло.

— Значит, ты не черт? — опять спросил молодой.

— Какой я тебе черт, — сердито сказал я. — Развяжите, перекрещусь.

— А откуда у стога упал? — с сомнением в голосе спросил мой ямщик.

— С воздушного шара, — брякнул я первое, что пришло в голову.

— Это как же? — хором изумились мужики.

— Вы что, такие темные, что не знаете, как люди на воздушных шарах летают?

— Оно, конечно, слыхали, как не слыхать, мы, чай, не темнота какая. Только люди всякое болтают, наш поп говорил, что летать по небеси, как ангелу, не по-хрестьянски. Да и оченно нам это сомнительно, как так можно по воздуху лететь, — проговорил мой возница.

— Чего сомнительного, будете в Москве, сходите на Ходынское поле, там каждый праздник на шарах летают.

— Так то в Москве, а мы вона где!

— Меня сюда ветром занесло…

— Так нету ветра же, — опять подал басок въедливый парень.

— Это снизу нету, а сверху есть. Поглядите, как облака бегут, — терпеливо объяснил я, боясь, что мужики окончательно запутаются и побоятся меня освободить.

Не знаю, глядели ли мужики в темное, закрытое низкими облаками небо, но мои доводы их начали убеждать.

— А кто отвезет меня на станцию, тот на водку получит, — внес я элемент материальной заинтересованности в наши налаживающиеся отношения.

Мужики отошли в сторонку и долго совещались. Потом вернулись и подняли меня со дна телеги. Я огляделся, снега на земле еще не было, и в осенней, густой темноте лица людей были почти неразличимы.

Я вел себя нарочито спокойно, не дергался и терпеливо ждал, пока с меня снимут путы.

— Ты уж, ваше степенство, на нас не серчай, — сказал мой ездовой. — Мы люди темные, увидели, что ты с неба упал, испужались, думали — нечистый.

Меня развязали, я попробовал вылезти из телеги, размять затекшие ноги, но тело так занемело, что меня повело, и пришлось остаться сидеть на сене.

— До деревни далеко ли? — спросил я хозяина своей повозки. Ехать ночью на железнодорожную станцию не было никакого смысла, это резоннее сделать утром.

— У нас село, — не без гордости ответил он, — а далеко ли, не скажу, может верста, а может, и боле.

— Звать-то тебя как?

— Еремеем кличут.

— Переночевать в селе место найдется?

— А чего ему не найтись, хоть у меня ночуй, если не побрезгуешь. Сам-то, из каких будешь, не учитель ли?

— Скорее врач, то есть доктор.

— Это дело хорошее, у нас на земстве тожеть дохтур есть. Оченно важный, осанистый дажеть.

— Лечит хорошо? — поинтересовался я, чтобы поддержать разговор.

— Это само собой, премного мы ими довольны.

Мужики разошлись по своим телегам, и мы тронулись.

— А что же ты сено не везешь? — спросил я, разглядев, как тяжело нагружена другая телега.

— Так мы ж тебя споймали, как ты упал, вот и еду порожним.

— А почему вы так поздно за сеном поехали? В такую темень?

— Днем-то, слышь, молотили.

Мы замолчали. Телега поскрипывала осями и стучала железными шинами по разъезженной, мерзлой дороге. Лошадь, прибавляя шаг, спешила в теплую конюшню. Запахло печным дымом и конским потом.

— До Москвы от вас далеко? — спросил я, нарушая молчание.

— Далече, — ответил Еремей, — ежели пешком, то и за день едва дойдешь.

— А на поезде? Ну, на паровозе?

— Это на машине-то, что ли? — уточнил он.

— Ну, да, на машине, — подтвердил я, вспомнив, что до массового появления автомобилей так называли паровозы.

— На машине-то, какой разговор, враз домчит. А тебе, барин, не страшно было на шару-то летать?

— Страшно.

— Вот я и кумекаю, что ни в жисть бы не полетел, боязно.

— Ну, а за сто рублей полетел бы? — поинтересовался я.

— За сто полетел бы, — подумав и взвесив, ответил Еремей. — Все от Бога, коли не попустит, так и не убьешься. Эх, грехи наши тяжкие, — непонятно по какому поводу промолвил мужик и перекрестился. — Так дохтур, говоришь?

— Доктор, — подтвердил я.

— А я слышу, вроде речь у тебя не мужицкая, а барская, вот тебе, думаю, и споймали варнака.

Постепенно наш неспешный разговор «закольцевался» и пошел по кругу. Мне надоело слушать и говорить одно и то же. Село все не показывалось.

— Скоро доедем? — поинтересовался я. И километр, и два мы давно проехали.

— Так уже, почитай, доехали. Вон и церква наша видна.

Я вгляделся в кромешную темень и различил что-то еще более темное, вероятно, церковь. Мужик остановил лошадь и перекрестился. Я, чтобы не вызывать подозрений, последовал его примеру, что возница тут же отметил:

— А я-то, думаю, ты вот давеча сказал, что православный, а сам не крестишься… А вот и моя изба, — показал он куда-то в сторону кнутовищем.

Мы проехали еще метров двести, и лошадь остановилась возле худых, щелястых ворот. Крестьянин соскочил с облучка, я вслед за ним выбрался из телеги. Была поздняя ночь, в селе не видно было ни одного огонька, и пришлось присматриваться, чтобы различить избу и подворье.

— Ты, ваше благородие, поди, продрог, пойдем в избу.

Однако, прежде чем проводить меня, он распряг лошадь и отвел ее на конюшню. Только после этого взял меня, как слепого, за руку и повел в избу. Из открывшейся двери дохнуло теплом и кисловатым запахом хлеба. Еремей подвел меня к невидимой лавке, помог сесть. В глубине избы началось движение, и женский голос спросил:

— Ты, что ль, Еремей.

— А то, — кратко ответил хозяин.

— А кто с тобой?

— Их благородие, дохтур, у нас переночуют. Постели, ежели что.

Женщина вышла из глубины дома, зажгла от еле теплившейся лампады лучину, и в ее неверном свете начала стелить мне на лавке у окна.

— Ложитесь, — пригласила она и деликатно ушла в глубь избы.

Я не стал чиниться и лег, сняв только ботинки. После непонятного обморока и тряской езды на телеге меня мутило, болел бок, который я, вероятно, ушиб при падении. Еремей ушел на улицу, как я подумал, прибрать упряжь и телегу, а я провалился в сон.

Проснулся я, как только за маленькими, тусклыми окнами начал сереть рассвет. Спину ломило от жесткой лавки, к тому же еще чесалось все тело.

В избе, вероятно, еще спали, и я, чтобы не будить хозяев, решил не вставать. Однако, долго полежать мне не удалось, по мне в разных местах что-то ползало. Я забыл о приличиях и как ужаленный вскочил с лавки. О существовании такого важного элемента обыденной стародавней жизни, как клопы, стоит только пожить в изнеживающих условиях нашего века, начисто забываешь. Однако, как только доведется вновь встретиться с этим народным средством против гипертонии, становится понятным, что у бытовой химии есть и положительные стороны, и травит она не только людей.

Мои резкие телодвижения никого не обеспокоили. В глубине избы по-прежнему было тихо, и я понял, что хозяев в ней уже давно нет. За время, что мне не доводилось посещать крестьянское жилище, оно не очень переменилось. Только, что стала более объемной русская печь, и на стенах появились картинки из народных сытинских календарей. Изба у Еремея оказалась новая, тесанные и струганные деревянные стены не успели закоптиться, и было заметно, что хозяин он «справный».

Я вышел в сени с чисто метеным полом, нашел бадейку с водой и напился. Когда я ставил на место ковшик, входная дверь тихо скрипнула, и в сени вошла молодая женщина с простым, приятным лицом. От неожиданной встречи она немного испугалась, но быстро оправилась и без смущения поздоровалась: