Царская пленница - Шхиян Сергей. Страница 16

— Уходить собрался? Ну, князь-мирза, спасибо тебе за угощение. Потешил старуху. Давно так лепо не веселилась. Теперь говори, что тебе от меня надобно.

Я замялся, не зная, как начать разговор, потом, спонтанно, решился пойти на риск:

— Куда делась девка с которой ты жила?

Старуха такому вопросу удивилась и не удержалась полюбопытствовать:

— А тебе что за дело до нее?

— Люба она мне, — просто ответил я.

— Так ты же басурманин, а она православной веры.

— Ради нее крещусь!

— Ишь ты! Так, значит, сильно люба!

— Так!

Маканья Никитична задумалась. Возможно, мужчину такой аргумент как любовь мог бы не убедить, но хозяйка была женщиной, причем старой и мудрой.

— Ладно, обскажу, что знаю. Прогневила твоя девка чем-то царя-батюшку. Чем не ведаю, да она и сама того не знает. Не наше бабье дело в такие дела вникать. Меня к ней приставили, чтобы выпытала про ее тайные замыслы. Только или я дура, или никакой крамолы у той Алевтинки на уме нет. Простая девка, не нравная. Так я царскому брадобрею, графу Кутайсову и сказала. Он из ваших, из басурман будет. Пленный турка. Пришелся по сердцу царю-батюшке, тот его до себя и возвысил и титулом наградил. Граф-то, видать, царю-батюшке и обсказал все как есть. Тогда ее из дворца-то и отослали.

— Так она жива?!

— Жива, конечно, чего ей, толстопятой, сделается!

— Куда отослали-то? — сдерживая готовое выскочить из груди сердце, спросил я. Главное было в том, что с Алей ничего плохого не случилось.

— Это мне не ведомо. Мне о том и знать-то не положено.

— А как ее здоровье?!

— При мне не болела. Ты хоть знаешь, что она тяжелая?

— Знаю.

— Никак, сам и нашкодил?

Я кивнул. С души упал тяжелый камень. Мне захотелось расцеловать старуху за добрую весть.

— Ай, девка, ай, срамница! — продолжала хозяйка. — С басурманом спозналась! Удивил ты меня, князь-мирза, Что значит любовь! Вон на какие расходы пошел! — Старуха кивнула на остатки пиршества.

— Что расходы! Вы можете узнать, куда ее отослали? Я за деньгами не постою. Вот вам сто рублей на пряники, а как узнаете, еще два ста дам.

Я вытащил из кармана приготовленную сотню и подал хозяйке. Маканья Никитична внимательно посмотрела на меня, на ассигнацию и вернула ее назад.

— Не смогу того узнать. Это сам царь-батюшка ведает, один-два вельможи и тот, кто ее отвозил. Только, боюсь, никто ничего не скажет.

— Вы Алевтинку когда в последний раз видели?

— Почитай, дня четыре прошло. Когда ее в карету сажали. Она мне гостинчик грозилась прислать, когда своего суженного встретит. Видишь, как судьба распорядилась… Я тебя раньше нее встретила и обещанный гостинец получила.

— Какой это гостинец… Оставьте деньги себе и купите, что потребуется. В память об Алевтине.

— Коли так, приму. Я Алевтинку твою полюбила. Она девка хорошая, хоть с басурманином в грехе жила. Ну да, один Бог без греха. Иди себе, коли что узнаю, весточку дам.

Нервное напряжение прошло, и я почувствовал насколько пьян. До людской, где храпели обер-истопник и обиженный пренебрежением к своей персоне Евпатий, мне удалось добраться исключительно на «автопилоте». Растолкав их, я упал, как подкошенный, и без просыпу спал до следующего полудня. Пробудившись, распрощался с собутыльниками и вернулся в свой пансион. Там было по-утреннему тихо и скучно. В общей столовой сидел старичок-чиновник и читал священное писание.

Марья Ивановна встретила меня любезно, но немного напряженно. У нее были для этого основания. У меня никак не хватало на нее ни времени, ни душевных сил. Она слабо улыбнулась, когда я вошел в ее комнату, и поинтересовалась, почему я не ночевал в пансионе. Пришлось соврать, что не успел вернуться домой до отбоя и переночевал у знакомых. Она никак это не прокомментировала, только кивнула головой. Потом я спросил, нет ли вестей от ее братца. То, что нас с ней он и его банда просто так оставят в покое, было весьма сомнительно. Бригадирская дочь молча покачала головой.

Не успел я уйти к себе, как к Марии зашла фрау Липпгарт с подвязанной платком щекой и пожаловалась, что у нее очень сильно болит зуб. Вопрос был для меня решаемый, и я взялся за лечение. После пятиминутного сеанса боль у нее прошла. Немка была в полном восторге и пообещала к ужину в мою честь испечь пирог с капустой. Вечером к столу собрались все пансионеры.

Впервые с тех пор, как мы поселились в пансионе, к обществу присоединилась Марья Ивановна. Я за своими проблемами почти не видел ее, обделял вниманием и теперь был приятно удивлен, как отлично она выглядит. Никаких планов относительно наших особых отношений у меня не было. Случай, когда мы чуть не стали близки, вспоминался как наваждение. Она была, безусловно, очень интересной женщиной, и в другое время я не упустил бы шанса поухаживать за ней, но теперь жил только мыслями об Але, и другие привязанности не вмещались в мою жизнь.

После окончания восторгов по поводу моих медицинских талантов и качества капустного пирога, разговор сделался общим. Пансионеры продолжили обсуждение убийства Сил Силыча. Слухи превратили мое непреднамеренное преступление в настоящий миф. По рассказам соседей, весь город продолжал сплетничать по поводу несметных сокровищ конфискованных полицией. Вскрылось много новых подробностей, к ним прибавились домыслы, и все это приобрело совершенно фантастический вид.

Я, как самый молодой, скромно сидел и молча слушал рассказы опытных людей о страшных, неуловимых разбойниках, тысячах жертв, личном участие государя в разбирательстве этого поразительного уголовного дела. Ничего даже отдаленно напоминающего правду в этих слухах не было — обычный вздор, которым обрастает любой неординарный случай. Больше всех почему-то горячился курский помещик, которому до преступлений, совершенных в столице, по моему мнению, никакого дела не было. Он так красочно живописал подвиги полиции, как будто сам принимал участие в этом беспримерном расследовании.

— И много поймали разбойников? — поинтересовался я.

— Больше ста человек, — сообщил курянин, — всех в кандалах отправляют в галерах по Неве и содержат в Шлиссельбургской крепости.

— Удивительное дело! — поразился я. — Кто бы мог подумать, что в столице под надзором полиции орудует такая вольница! Теперь и спать-то, поди, будет страшно!

— Можете не беспокоиться, — снисходительно успокоил меня степной помещик, — пока я живу в пансионе, вам ничего не угрожает. У нас на Волге и не такие дела творятся. Однако мужеством и личной храбростью не попустительствуем! Отнюдь! Помнится, был такой случай. Встал я как-то на рассвете и отправился обозревать свои владения. У меня, милостивые государи, надо вам сказать, очень изрядное именьице — двадцать тысяч десятин только пахотной земли, да еще богатейшие угодья. Еду я верхом на своем донце, смотрю, скачет отряд калмыков человек тридцать-сорок. Я к ним направился, поглядеть, что им на моих землях надобно. Они как меня узнали, давай улепетывать. Надо вам сказать, господа, человек я в наших краях известный, со мной не пошутишь! Всяк знает, кто есть Иван Иванович Рогожин!

Я впервые с интересом посмотрел на упитанного рыжеусого героя, внешне никак не походившего на былинного богатыря. Мы уже несколько раз встречались за столом, но Иван Иванович за жаренными немецкими колбасками не проявлял своих героических качеств, напротив, казался человеком несмелым и замороченным многолетней судебной тяжбой, которая со скрипом и взятками теперь решалась в Сенате.

— Я приготовил пистолеты, — продолжил он свое былинное повествование, — да пришпорил донца. Без преувеличения могу сказать, что мой Ладный — самый быстрый скакун во всей Курской губернии. Да что там, такого и здесь, в Петербурге не сыскать. Скачу, как ветер, а калмыки от меня врассыпную.

Неожиданно Рогожин замолчал. Все ждали продолжения рассказа, любопытствуя узнать, чем окончилась погоня, но Иван Иванович только хмыкал, углубившись в сладкие воспоминания.