Транзитом до Скорпиона - Балмер Генри Кеннет. Страница 3

В год сражения при Трафальгаре [4], должен упомянуть, что тогда я снова пережил разочарование, не получив повышения, мы попали в один из самых сильных из когда-либо испытанных мною штормов. Наш корабль, «Роккингэм», швыряло с презрительной легкостью волнами, сплошь в белой пене, угрожая немедленно погубить нас. Кормовой подзор поднимался к небу, и при каждом последующем прокатывающемся вале погружался все ниже и ниже, словно уже никогда и не поднимется. Брамсели давно снесло; потом ветер выдрал с мясом стеньги и изорвал в клочья прочную парусину штормового кливера. Мы в любую секунду могли получить пробоину, а нас по-прежнему долбили и молотили громадные волны. Где-то с подветренной стороны по носу лежало побережье Западной Африки, и именно туда нас, беспомощных, несло яростью шторма.

Было бы неправдой сказать, что я отчаялся спастись, ибо желание иррационально цепляться за жизнь присуще мне, как и любому другому человеку; но теперь это стало всего лишь ритуальным актом вызова злой судьбе. Жизнь не сулила особых радостей; мое повышение, мои мечты — все растаяло и исчезло вместе с минувшими днями. Я устал без конца продолжать бессмысленный ритуал. Если мрачные волны сомкнутся над моей головой, я буду бороться и плыть, пока достанет сил, но потом, когда сделаю все, что может и должен с честью сделать человек, то попрощаюсь с жизнью с большим сожалением о том, чего не сумел достичь, но без сожаления о пустом для меня прожитом времени.

Когда «Роккингэм» кренился и содрогался в бескрайнем море, я чувствовал, что жизнь прошла понапрасну. Я не видел никакого настоящего смысла в сохранении бодрости духа. Мне не раз доводилось сражаться разным оружием, я боролся и пробивал себе дорогу в жизни, грубо, всегда скорый мстить за учиненную несправедливость, невзирая на противника, но в конечном итоге жизнь меня одолела.

Мы напоролись на песчаные мели в устье одной из рек, что текут из сердца Африки в Атлантический океан, и тут же развалились на куски. Я всплыл на поверхность бушующего моря, ухватился за какой-то брус, и меня вышвырнуло на берег с жестким желто-серым песком. Я просто лежал там, промокший, обессиленный, с вытекающей изо рта струйкой воды.

Воины нашли меня с первыми лучами солнца.

Я открыл глаза и увидел кольцо черных голеней и плоских вывороченных ступней. Браслеты из перьев и бус указали мне, что эти чернокожие — воины, а не рабы. Я никогда не имел отношения к Треугольной Торговле [5], хотя искушение появлялось не раз, но теперь мне это вряд ли поможет. Когда я встал и посмотрел на них, украшенных перьями и гротескными головными уборами, со щитами и копьями в руках, то без особой надежды подумал, что они могли бы обойтись со мной как с белым человеком, участвующем в торговле на побережье, и проводить к ближайшей фактории, где найдутся мне подобные.

Они что-то залопотали, а один ткнул острием копья мне в живот. Я смело обратился к ним, попросив отвести меня к другим белым людям; но через несколько минут понял, что никто из них не понимает английского. К тому времени я уже достиг полного своего роста, немного выше среднего, и вместе с широкими плечами, приводившими в отчаяние мою мать, приобрел канаты мускулов, не раз пригодившиеся мне в буре или в бою.

Одолели меня не без труда. Они не пытались убить меня, используя только древки или тупые концы копий, и я предположил, что они намерены продать меня в рабство арабам в глубине Африки или медленно нарезать мое тело над вонючим деревенским костром, применяя лишь утонченные пытки.

Когда они оглушили меня, я пришел в себя привязанным к дереву в деревне, расположившейся среди мангровых болот, печально известных тем, что единственный неверный шаг означал немедленную и мучительную смерть, когда отвратительная вода постепенно зальет разинутый рот. Деревню окружал частокол, на котором выгоревшие черепа мрачно предупреждали чужаков. Дымились костры и скулили шавки. Меня оставили в покое. Я мог только гадать, какая меня ждет судьба.

Рабство всегда мне претило, и я находил мрачную иронию в том, что получу расовое возмездие за преступление, которого не совершал. Меня снова одолело ощущение побеждающей судьбы. Но если придется умереть, то умереть, сражаясь, ни по какой иной причине, кроме той, что я — человек.

Путы жестоко врезались в запястья, и все же, покуда с течением дня возрастали жара, вонь и удушающая влажность, стало очевидным некоторое ослабление, вызванное постоянным трением и перекручиванием, из-за которых руки были стерты до крови. В полдень в деревню приволокли еще двух уцелевших после крушения «Роккингэма». Один из них — боцман, рослый, угрюмый малый с рыжеватыми волосами и бородой, очевидно, он сопротивлялся, так как на его рыжих волосах запеклась кровь. Другой оказался толстым и жирным казначеем, которого никто не любил. Как и следовало ожидать, он пребывал в жалком состоянии. Моряков привязали к кольям по бокам от меня.

Мы висели в компании жужжащих вокруг мух, пока наконец не зашло солнце. Тогда высасывать из нас кровь принялись свежие орды насекомых. Я не размышлял о том, что происходит с моими несчастными сотоварищами, но их страшные мучительные крики заставляли еще яростнее перетирать путы.

Оглядываясь назад, я думаю, что меня оставили напоследок. Черные хотели применить на мне все свое дьявольское искусство, несомненно, из-за того, что днем я самолично поднимал ноги и с силой лягал в живот чересчур назойливого субъекта, желавшего узнать, в каком я состоянии. Когда умерли два моих спутника, я понял, почему нам не привязали ноги.

К тому времени наступила темнота с красным светом костров, плясавшим на грубых стенах хижин и частоколе. Насаженные на колья черепа словно смеялись. Негры плясали вокруг меня, размахивая оружием, подымая пыль и топая, делая выпады копьями и отскакивая от моих лягающихся ног. При жизни на море быстро учишься уживаться с любой нормальной усталостью. Мое утомление было глубже. Но, угрюмый и неподатливый, я твердо решил, как сказали бы мои англосаксонские предки, умирать с музыкой.

Несмотря на ужас положения, я не питал ненависти к неграм. Они всего лишь действовали в соответствии со своей природой. Они, несомненно, повидали много несчастных караванов невольников, влекомых к факториям, где их клеймили и гнали, как скот, на поджидавшие корабли. Или, возможно, я ошибался, и эти люди были членами местных племен, покупавших рабов у негров и арабов из глубин Африки и продававших торговцам на побережье. В любом случае, это было неважно. Единственное, что меня заботило, — это разорвать последнюю неподатливую прядь, связывавшую запястья. Если я не вырвусь на волю в ближайшее время, то никогда не сумею этого сделать.

Свет костра сверкал на остриях копий и отражался красным в глазах дикарей. Они приближались, собираясь практиковать на мне свои дьявольские штучки. Я выдал последнее отчаянное усилие; мои мускулы вздулись, в голове зашумела кровь. Последняя прядь лопнула. Руки горели от возвращавшегося кровообращения, и долгий мучительный миг я ничего не мог поделать, чувствуя себя, словно окунул руки в чан с кипящей водой.

Затем я прыгнул вперед, выхватил копье у пораженного воина, сшиб ударом древка и его, и стоящего рядом, издал пронзительный крик, затем — глухой рыкающий рев, словно бросаясь на абордаж, и помчался между хижинами со всей скоростью, на какую был способен. Грубые ворота частокола не могли меня остановить. Мгновение спустя я сорвал веревку, связывающую их, распахнул створки и прыгнул в ночные джунгли.

Я не имел никакого представления о том, куда бегу. Но бегство побуждало меня не останавливаться. Воины в эту минуту должны были, преодолев шок, броситься за мной, несясь, как охотничьи псы, держа копья наготове для смертельного броска, что поразит меня в спину.

Гнавший меня инстинкт был настолько глубоко спрятан в подсознании, что я едва мог уразуметь, почему бегу. Совершенно очевидно, мне предстоит умереть. Но я буду бороться и искать всяческие средства продлить жизнь — это тоже очевидно, учитывая природу человека, которым я был.