Емельян Пугачев. Книга 2 - Шишков Вячеслав Яковлевич. Страница 76

Дверь в соседнее золотое зальце была закрыта неплотно. Глазастая Устя досмотрела, как в просвете раза два мелькнула в зальце женская фигура, и слышно было, как там прошуршало шелковое платье. Летучие женские шаги.

«Кто же это там? Да уж не Харлова ли барынька?» — подумала Устинья. Она взглянула в строгие Пугачёвские глаза и, сделав выражение лица просительным и кротким, сказала:

— Даша-то, надежа-государь, сиротинка! Приемная она у Симонова. Ты не гневайся на нее, ваше величество, она ничем не виновата пред тобой.

— Знаю, что не виновата, — ответил Пугачёв и почесал под бородой. — Мы супротив баб войну не ведем… А иным часом приключится и баб вешаем.

Эвот комендантша Елагина в Татищевой из ружья в моих пуляла, ей-ей. Ну, знамо дело, повелел я вздернуть!

В золотом зальце тихий стон послышался. Пугачёв покосился на полуоткрытую дверь, по его подвижному лицу прошла судорога. Помедля, он спросил Дашу:

— Твой Симонов за государя меня не признает, а считает за Пугачёва какого-то. Ну, да он у меня еще спознается с веревкой. А ты, как ты?

Говори, не таясь, по правде…

— Ой, не спрашивайте, ради бога, об этом, — заломила Даша руки и умоляюще поглядела в хмурое чернобородое лицо его. — Я признаю вас добрым, милосердным человеком. Вот и Устя об этом говорила, и ваш казак Чика, что ехал сейчас со мной. Он очень расхваливал вас. Ведь вы защитник всех несчастных. А я, сирота, действительно несчастна. Родных отца и матери у меня нет… И единственно, кто дорог мне, это… — Голос Даши дрожал, и устремленные на Пугачёва глаза её были полны слез. Вдруг, всхлипнув, она бросилась перед ним на колени:

— Батюшка, ради всего святого, помилуйте его, отпустите его со мной… Он мой жених…

— Да кто таков? О ком ты? Ась?

— О Митеньке. О Дмитрии Павлыче Николаеве прошу, — проговорила Даша.

— Эге-ге… Вот оно дело-то какое! — Пугачёв во все лицо заулыбался, свесил ноги с сундука, встал и ловко поднял обливающуюся слезами девушку.

— Не плачь, сирота, — сказал он, — все будет по-твоему. Хоть завтра и свадьбу сыграем. Только знай: ни тебя, ни сержанта Николаева я от себя никуда не пущу. Суженый твой мне тоже по сердцу пришелся. Согласна ли?

Брось изменника Симонова. Замест него я, царь, твоим отцом буду…

Было просиявшее лицо Даши снова омрачилось. Она низко склонила голову и, молча вздыхая, роняла слезы.

Пугачёв тоже вздохнул, коснулся рукою плеча Даши и тронул за локоть Устинью:

— Эх, доченьки вы мои, милые, пригожие. Коротко счастье-то девичье ваше на свете живет, и доведется, видно, мне, государю, просьбицу вашу обдумать, да и вам раздуматься треба…

— Батюшка, — проговорила Устинья. — Я ведь тоже к тебе с великой просьбицей: отпусти ты домой Пустобаева-старика, — сказала Устя, отвешивая Пугачёву поясной поклон. — Дюже шибко по нем старуха его убивается, а он мне родных кровей человек.

— Пустобаева? Что ты, что ты! — замахал Пугачёв руками, но глаза его улыбались. — Ведь Пустобаев мне присягу принимал. Ну, девки, этак вы всех верных слуг моих расхитите… Ой, да сколь же вредны вы, — покачал он головой.

Дверь скрипнула, просунулась чья-то бородатая голова.

— Войди, полковник, — сказал Пугачёв.

В горенку вошел вперевалку, на кривых ногах, начальник артиллерии Федор Чумаков. Потряхивая широкой бурой, как медвежья шерсть, бородою, он низко поклонился Пугачёву, затем, прищурившись, оглядел девушек.

— Батюшки мои! — вдруг воскликнул он. — Да никак землячки?

— Землячки, землячки, Федор Федотыч, — улыбаясь, ответила Устя, а Даша беспокойно отвернулась. Я вот твоего двоюродного братца выручать приехала, государю челом бить.

— Это кого же? Не Пустобаева ли? — спросил Чумаков.

— Вот что, Федор Федотыч, — перебил Чумакова Пугачёв. — Дельце у нас знатное на очереди.

— Слушаю, ваше величество, — опустил руки по швам пожилой Чумаков; его круглое, толстоносое лицо стало серьезным и внимательным.

За окнами стемнело. Чубастый Ермилка внес горящие свечи в медных подсвечниках и, пока ставил их на стол, спроворил сунуть себе со стола в рукав кусок леденца и пряник. Подморгнув Усте, он крадущейся походкой, вывертывая пятки, вышел.

— Люди у тебя в порядке, полковник?

— В порядке, ваше величество.

— Нам, мой друг, — сказал Пугачёв, — треба дурака Рейнсдорпа за нос провести. Ты вели-ка людям сей ночи как можно ближе к валу крепостному прокрасться. И пускай они там костров шесть, а то и поболе разложат. Да чтобы ярко костры горели, да чтобы костер от костра шагов на полтораста каждый. Чуешь, полковник? А коль скоро запалят костры, пускай на сторону втикают. Я чаю, Рейнсдорп перепугается да сослепу по кострам из пушек палить учнет. А ты, друг, тем временем на другом участке, темнотой-то укрываясь, пушки выкати. Да сколь можно ближе к крепости-то. Да чтоб не скрипнуло, не брякнуло… Чуешь?

— Чую, батюшка, как не чуять. Сколь пущенок-то?

— Как это — сколь?.. Все! Мы на зорьке трах-тара-рах Рейнсдорпу учиним… Штурм!

Пугачёв довольно долго говорил с Чумаковым. Наконец Чумаков ушел. В горенку из золотого зальца заглянул Давилин и кивком головы вызвал к себе Пугачёва. Там, кроме Давилина, был еще и Чика. Вдвоем они подхватили царя под руки, отвели в дальний угол, к печке, зашептали наперебой:

— Батюшка, сей вечер Митька Лысов с четырьмя казачишками прикончили сержанта Николаева, в речке утопили. Нами все дело разобрано. Лысов с краю-то в отпор шел, а тут сознался, — и они вкратце рассказали, как им удалось быстро распутать дело.

— Ай-яй-яй… — закрутил головою Пугачёв и с шумом выдыхнул воздух. — Как… моих людей убивать?!

— Я его, ваше величество, — с горячностью сказал Чика-Зарубин, — я его, подлюгу, самоуправца, Митьку этого на дыбки поднял бы!..

— А ты не учи меня. Созовите-ка через часок-другой атаманов об это место. Всех! И чтобы Лысов всенепременно тут же. Ах ты, боже мой! Как теперь с девками-то мне быть? Вот что, Чика. Распорядись, пожалуй, чтоб немедля тройку заложили, да девок обратно, в Илецкий городок, с охраною. А оттудова они дорогу сами найдут. Ну их к чумару! По мне, лучше самую лютую сечу с врагом выдержать, чем бабью голосьбу слухать. — Он помолчал. — Да, вот еще что, голубь мой, — снова обратился он к Чике, — поди-ка ты к девушкам да перекинься с ними словечком… А о сержанте-то, смотри, молчок. Чуешь? Верней же того ты наскажи-ка девкам-то быль-небылицу, Пропал-де сержант Николаев без вести. Намеднись послал-де царь сержанта в Оренбург к губернатору с приказом крепость сдать, а он, видимо, по малодушию изменил нам и Рейнсдорпу передался. Стало, по всей видимости, в Оренбурге он теперь, жених-то, мол, твой, сержант этот. Чуешь? Значит, иди. А здеся-ка вам, кундюбочки, мол, оставаться не можно, штурм будет.