Угрюм-река - Шишков Вячеслав Яковлевич. Страница 4
Все, разинув рот, уставились в дико исказившееся лицо горца.
Вскоре Прохор с телохранителем отправился в безвестный дальний путь.
IV
Петр Громов после смерти родителя зажил широко.
– Все время на цепи сидел, как шавка... Раскачаться надо, мошной тряхнуть...
И в день Марии Египетской именины своей жены справил на славу. Поздравил ее после обедни и не упустил сказать:
– Ты все-таки не подумай, что тебя ради будет пир горой... А просто так, из анбиции...
Гости толклись весь день. Не успев как следует проспаться, вечером вновь явились – полон дом. Мария Кирилловна хлопотала на кухне, гостей чествовал хозяин.
Зала – довольно просторная комната в пестрых обоях, потолок расписан петухами и цветочками, а в середине – рожа Вельзевула, в разинутый рот ввинчен крюк, поддерживающий лампу со стеклянными висюльками.
Посреди залы – огромный круглый стол; к нему придвинут поменьше – четырехугольный, специально для «винной батареи», как выражался господин пристав – почетнейший гость, – из штрафных офицеров, грудь колесом, огромные усы вразлет.
– Ну вот, гуляйте-ка к столу, гуляйте! – посмеиваясь и подталкивая гостей, распоряжался хозяин в синей, толстого сукна поддевке. – Отец Ипат, лафитцу! Кисленького. Получайте...
– Мне попроще. – И священник, елозя рукавом рясы по маринованным рыжикам, тянется к графину.
– А ты сначала виноградного, а потом и всероссийского проствейна, – шутит хозяин. – А то ерша хвати, водки да лафитцу.
– Поди ты к монаху в пазуху, – острит священник. – Чего ради? А впрочем... – Он смешал в чайном стакане водку с коньяком. – Ну, дай Бог! – и, не моргнув глазом, выпил: – Зело борзо!
Старшина с брюшком, борода темно-рыжая, лопатой, хихикнул и сказал:
– До чего вы крепки, отец Ипат, Бог вас храни... Даже удивительно.
– А что?
– Я бы, простите Бога ради, не мог. Я бы тут и окочурился.
– Привычка... А потом – натура. У меня папаша от запоя помер. Чуешь?
– Ай-яяй!.. Царство им небесное, – перекрестился старшина, взглянув на лампадку перед кивотом, и хлопнул рюмку перцовки: – С именинницей, Петр Данилыч!
– Кушайте во славу... Господин пристав! Чур, не отставать...
– Что вы!.. Я уже третью...
– Какой там, к шуту, счет... Иван Кондратьич, а ты чего?.. А еще писарем считаешься.
– Пожалуйста, не сомневайтесь... Мы свое дело туго знаем, – ответил писарь, высокий, чахоточный, с маленькой бородкой; шея у него – в аршин.
Было несколько зажиточных крестьян с женами. Все жены – с большими животами, «в тягостях». Крестьяне сначала конфузились станового, щелкали кедровые орехи и семечки; потом, когда пристав пропустил десятую и, чуть обалдев, превратился в веселого теленка, крестьяне стали поразвязней, «дергали» рюмку за рюмкой, от них не отставали и беременные жены.
Самая замечательная из всех гостей, конечно, Анфиса Петровна Козырева, молодая вдова, красавица, когда-то служившая у покойного Данилы в горничных девчонках, а впоследствии вышедшая за ротного вахмистра лейб-гусарского его величества полка Антипа Дегтярева, внезапно умершего от неизвестной причины на вторую неделю брака. Она не любила вспоминать о муже и стала вновь носить девичью фамилию.
Бравый пристав, невзирая на свое семейное положение, довольно откровенно пялил сладкие глаза на ее высокую грудь, чуть-чуть открытую.
Она же – нечего греха таить – слегка заигрывала с самим хозяином. Угощал хозяин всякими закусками: край богатый, сытный, и денег у купца невпроворот. Нельмовые пупы жирнущие, вяленое, отжатое в сливках, мясо, оленьи языки, сохатиные разварные губы, а потом всякие кандибоберы заморские и русские, всякие вина – английских, американских, японских погребов.
Гости осмелели, прожорливо накинулись на яства, – говорить тут некогда, – громко, вкусно чавкали, наскоро глотали, снова тыкали вилками в самые жирные куски, и некоторых от объедения уже бросило в необоримый сон.
Но это только присказка. И лишь пробили стенные часы десять, а под колпаком – тринадцать, вплыла в комнату сама именинница, кротко улыбаясь бесхитростным лицом и всей своей простой, тихой, в коричневом платье, фигурой.
– Ну, дорогие гостеньки, пожалуйте поужинать... – радушно сказала она. – Гуляйте в столовую, гуляйте.
Все вдруг смолкло: остановились вилки, перестали чавкать рты.
– Поужи-и-нать? – хлопнул себя по крутым бедрам отец Ипат, засвистал, присел, потешно схватившись за бородку. – Да ты, мать, в уме ли? – И захохотал.
Пристав закатился мягким, благопристойным смехом и, щелкнув шпорами, поцеловал руку именинницы.
– Пощадите!.. Что вы-с... Еле дышим...
– Без пирожка нельзя... Как это можно, – говорила именинница. – Анфисушка, отец Ипат, пожалуйте, пожалуйте в ту комнату. Гуляйте...
Всех охватило игривое, но и подавленное настроение: животы набиты туго, до отказа, – отродясь такого не было, чтобы обед, а после обеда – этакая сытная закуска, а после закуски – ужин...
Крестьяне стояли, выпучив глаза, и одергивали рубахи; их жены икали и посмеивались, прикрывая рот рукой.
Однако, повинуясь необычному гостеприимству, толпой повалили в столовую. Низкорослый толстенький отец Ипат дорогой корил хозяина:
– А почему бы не предупредить... Я переложил дюже... Эх, Петр Данилыч!.. А впрочем... Могий вместити да вместит... С чем пирог-то? С осетром небось? Фю-фю... Лю-ю-блю пирог.
За столом шумно, весело. Поначалу как будто гости призадумались, налимью уху кушали с осторожностью, пытая натуру: слава Богу, в животах полное благополучие, для именинного пирога места хватит. А вот некоторые в расчетах зело ошиблись, и после пятого блюда, а именно – гуся с кашей, отец Ипат, за ним староста и с превеликим смущением сам господин пристав куда-то поспешно скрылись, якобы за платком в шинель или за папиросами, но вскоре пожаловали вновь, красные, утирая заплаканные глаза и приводя в порядок бороды.
– Анфиса Петровна! Желаю выпить... только с тобой. Чуешь? – звонко, возбужденно говорил хозяин и тянулся чокнуться с сидевшей напротив него красавицей-вдовой.
– Ах, чтой-то право, – жеманилась Анфиса, надменно, со злой усмешкой посматривая на именинницу.
– Ну, не ломайся, не ломайся... Эх ты, малина!.. Ведь я тебя еще девчонкой вот этакой, голопятенькой знавал...
– А где-то теперича Прошенька наш?.. – вздохнула Марья Кирилловна, усмотрев, как моргает нахальная вдова купцу, а тот...
– Прохор теперь большо-о-й, – сказал отец Ипат, аппетитно, с новым усердием обгладывая утиную ножку. – Надо Бога благодарить, мать... Вот чего...
– Да ведь край-то какой!.. А он – мальчишка, почитай.
– Смелым Бог владеет, мать... Поминай в молитвах, да и все.
– Вы помяните у престола, батюшка...
– Помяну, мать, помяну... Ну-ка, клади, чего там у тебя? Поросенок, что ль? Смерть люблю поросятину... Зело борзо!..
– А ну, под поросенка! – налил пристав коньяку. – Хе-хе-хе!.. Ваше здоровье, дражайшая! – крикнул он и так искусно вильнул глазами, что на его приветствие откликнулись сразу обе женщины: «Кушайте, кушайте!» – Анфиса и Марья Кирилловна.
– А поросенок этот, простите Бога ради, доморощенный? – поинтересовался старшина, которого начало изрядно пучить, – отличный поросенок... Видать, что свой... Вот у меня в третьем годе...
– Анфиса!.. Анфиса Петровна!.. настоящая ты пава...
– Кто? Кто такой?
– Прошенька-то ведь у меня единственный...
– Ах, хорош, хорош паренек, простите великодушно.
– Петрован!.. Слышь-ка... Данилыч... Эй! Хозяин!
– Погодь! Дай ему с кралей-то, – развязали языки крестьяне.
– Эх, на тройках бы... Анфиса! А?
– На тройках?.. Зело борзо!.. – вскрикнул веселый отец Ипат. – Мать, чего там у тебя еще?..
Притащили гору котлет из рябчиков.
– Мимо... не желаем!.. – закричал белобородый румяный старик. – Ух, до чего!.. Аж мутит.