Горячий осколок - Шмерлинг Семен Борисович. Страница 14

Машины, надраенные и заправленные, стояли в полной боевой готовности около чудом уцелевшей блекло-голубой оркестровой раковины. Шофёры расположились рядом, в тесовом павильоне. Крышу его смело взрывной волной, и через пазы дощатого потолка сочились солнечные лучи, расчерчивали тетрадными линейками грязный пол. На нём валялись обрывки немецких газет, тюбики с красками, кисти, жестяные банки с мелом, к стене был прислонён намалёванный на покоробившейся фанере плакат: чёрный субъект в шляпе грозит кому-то пальцем. Под ним подпись: «Пет! Файнд херт мит!» («Враг подслушивает!»). В углу стояла гипсовая скульптура Гитлера. Рука его, вытянутая для фашистского приветствия, болталась на проволоке. Казалось, фюрер скребёт себе живот.

Вопреки ожиданиям Якушина, лейтенант отнёсся к самовольной отлучке довольно безразлично, про Сляднева даже не спросил. Он беседовал с Карнауховым.

Каллистрат, перекрещенный свежими бинтами, лежал на внесённой в павильон садовой скамейке. Лицо его, одутловатое и бледное, было спокойно.

— Слушай, Каллистрат, — говорил сидевший в ногах раненого Бутузов. — Мудрёным именем тебя нарекли, Оно, конечно, в святцах числится, но уж больно редкое.

— Это точно, — охотно откликнулся Карнаухов. — И дано оно мне не просто, а по особому случаю. Семейство наше было небогатое, отец, царство ему небесное, из последних жил тянулся. В деревне не получалось — в Вятку, а то и в Пермь на заработки ходил, плотничал, сапожничал, лес рубил, всяко старался. Заработает грош, а уж покуражится на целковый. Все ему хотелось, чтоб не хуже, чем у людей.

В семействе у нас все девки рождались. Пять штук их до меня случилось, трое выжили. А тут вдруг сын появился — это я. На радостях папаня загулял и махнул в село, к попу. «Ты, — говорит, — батюшка, восчувствуй, сын у меня народился. Дай ему такое имя, которого во всей округе нет, ни в нашей деревне, ни в соседних». Задал он попу задачу. Тот долго святцы листал — и спереду назад, и сзаду наперёд. Под конец нашёл. Так и вышел я Каллистратом.

Бутузов смеялся, довольный, что развлёк раненого. Лейтенант не эвакуировал Карнаухова на свой страх и риск. Перевязки ему делали в медсанбате. Не хотел Бутузов упускать хорошего бойца. Да и Карнаухов боялся покинуть взвод и потом затеряться в госпиталях. Машину вместо него водил сам Бутузов, а «крокодил» временно доверили немцу.

Клаус Бюрке сидел в уголке павильона, на ранце, подтянув колени к острому подбородку, уставившись в одну точку на стене. Смех лейтенанта заставил Бюрке вздрогнуть и испуганно оглянуться.

Якушину, после того что он видел на площади, было неприятно глядеть на Бюрке, на его аккуратно подпоясанную и уже вычищенную шинель, на лисий подбородок, даже на мозолистые руки. Что из того, что у этого немца руки рабочие! Наверное, так же сноровисто, как копались в моторе «крокодила», они затягивали бы петлю на шее пленного советского танкиста. Кто знает, какой он, этот маленький немец, на самом деле? И как бы он себя повёл, если бы, к примеру, Алексей Якушин попал к нему в лапы? Надо спросить у лейтенанта, что он думает об этом.

Взводный меж тем встал, оправил шинель, загнал на правый бок сбившуюся кобуру с пистолетом, поглядел на часы и сказал:

— Мне пора к полковнику. Всем быть на местах. А ты, Якушин, найди Сляднева. Немедля.

— Где я его возьму?

— Возьмёшь. Вместе ходили, вместе и ответ держать.

Значит, лейтенант все отлично помнил и ждал, что он, Алексей, сам расскажет об отлучке и отсутствии товарища.

Якушин было собрался идти искать Сляднева, но тот вскоре явился. Таким его Алексей никогда ещё не видел. Обычно весёлый, озорной, Василий теперь был задумчив и сумрачен. Он несколько раз прошёлся по скрипучим доскам павильона, искоса поглядывая на Бюрке. Молча вытащил из кармана шинели тряпичный свёрток. В нём оказался большой шматок сала. Положил его на скамейку подле Карнаухова.

— Закусите чем бог послал. Местные жители угостили.

— Ты где же гулял? — спросил Карнаухов.

— По городу ходил, одного младшего лейтенанта искал. Трех наших танкистов немцы повесили, четвёртый пропал, как в воду канул.

— Не знал, — вздохнул Каллнстрат.

— Ты что же, Алексей, и не рассказал?

— Не успел, — пробормотал Якушин.

В самом деле, почему промолчал он о том, как фашисты замучили танкистов? Не хотел расстраивать Карнаухова, которому и без того худо? Или беспокоился о том, как бы мгновенно вспыхнувший гнев шофёров не обрушился на Бюрке? Странно, неужели и после того, что увидел на церковной площади, он, Алексей, жалеет немца?

Сляднев коротко рассказал о казнённых и вышел из павильона, поманив за собой Якушина. Как только за ними захлопнулась дверь, Курочкин достал из прикреплённого к брючному ремню чехольника ножик с наборной рукояткой из алюминия и плексигласа и аккуратно разрезал сало на четыре части. Одну — с нежно-розовыми пластинками мяса — взял себе, принялся быстро жевать.

— Горазд ты на готовенькое, Павел, — сказал Карнаухов. — Почему на четверых поделил? А лейтенант? И немцу надо.

— Взводный у начальства подхарчится, а фрицу — шиш.

— А ну — режь на всех!

За дверьми павильона Сляднев остановил Якушина и сказал:

— Слушай, Лёша, поглядел я на убитых танкистов, и сердце зашлось. Три года воюю, всего навидался, а не могу ихнего изуверства понять, нелюди, они, что ли?

— И я, Василий, об этом думаю.

— Так вот, давай с Бюрке поговорим, узнаем, что за человек.

— Ладно, — согласился Якушин. — Ты спрашивай, я, как сумею, буду переводить.

Они вернулись в помещение. Сляднев прихватил два пружинных сиденья с полуторок, бросил на пол.

— Садитесь, в ногах правды нет. Побеседуем.

Они оказались друг против друга: Сляднев на продавленном автомобильном сиденье, немец — на своём меховом ранце. Карнаухов лежал, опершись на локоть. Курочкин стоял у приоткрытых дверей, чтобы видеть машины.

— Ты не спрашивай, в каком он полку служил, об этом уже дознались, — сказал Якушину Василий. — Ты вот что спроси: семья у него есть? Ну мать, отец, сестры, братья…

Алексей перевёл.