Введение в философию - Шопенгауэр Артур. Страница 29

Из того, что Спиноза пользуется для своей субстанции словом Deus, и из способа, каким он об этом, по большей части, говорит, ясно видно, что он с намерением старается в своем сочинении поддержать сплошное Mesentendu. Доказательством этого может служить, например, Eth. P. I, prop. 33, Schol. 2.

Когда Спиноза называет свою единственную субстанцию, мир, Богом, то это похоже на то, как Руссо в Contrat social называет народ le prince. Оба употребляют это название в собственном смысле, причем они прилагают его к тому, что заступает у них на место уничтоженного ими. Следовательно, название прикрепляется у них к тому месту, где сбросило его то, что прежде им называлось, и где его, это название, находит уже готовым новое понятие-заместитель. Кажется, будто они таким путем хотели точно обозначить место, на которое они вводят вновь поступающее, pour qu'on ne s'y trompe pas. Вообще пантеизм — не что иное, как учтивый атеизм.

Лейбницу свойственна некоторая, общая с Аристотелем, поверхностность, которая является результатом ума, направленного на явления, а не на идеи, на познание по закону основания, а не на созерцание. Оба они, как только затронут и найдут какой-либо важный вопрос, — вот-вот, кажется, начнут его глубже исследовать, обосновывать, всесторонне исчерпывать; но нет — они быстро идут дальше: поэтому у обоих можно поучиться очень немногому.

В «Gottinger Gelehrten Anzeigen» 14 августа 1830 г. помещены заимствованные из экземпляра Вольфенбюттельской библиотеки примечания, написанные Лейбницем к первым трем книгам Этики Спинозы, — все очень краткие и почти все в высшей степени незначительные. Из приложенного к ним пояснения явствует, что Лейбниц совсем не читал 4-й и 5-й книг, и именно потому, как совершенно правильно предполагают, что сочинение это не казалось ему сколько-нибудь значительным, подобно Бэйлю, который высказывался о Спинозе отрицательно и с презрением; Лессинг первый стал говорить о нем с уважением.

Указание, не лишенное значения для истории философии; явно, что оно принадлежит Г. Е. Шульце.

Прекрасную и в высшей степени интересную иллюстрацию тому, что Кант называет умничаньем, дают философские сочинения Вольтера.

Все философы до Канта, т.е. все догматики, — это, собственно говоря, люди, которые ищут квадратуру круга, ибо, пытаясь при помощи законов и отношений временного объяснить вечность, они ищут совпадения несоизмеримых величин.

Ясное понятие о том состоянии, в котором нашел Кант философию, дают письма Эйлера к одной принцессе, том 2.

Кантовская философия учит, что конец мира надо искать не вне, а внутри нас.

Если мы возвысимся до некоей универсальной точки зрения, то мы увидим, что кантовская философия имеет характер отрицательный и отрицание это направлено против основных лжеучений европейских народов, которые надо было убрать, чтобы очистить место для истины. Поэтому, например, в Критике способности суждения он не показывает — как мог бы это сделать, — что целесообразность вещей, т.е. соразмерность их частей относительно целого и каждой вещи относительно другой, допускает еще многие другие и лучшие объяснения — кроме того, что Deus creator создал их по предшествовавшим понятиям; нет, он довольствуется доказательством того, что эта целесообразность не дает еще права заключать, что вещи эти должны были быть созданы таким путем. Вообще поэтому настоящим названием для обеих Критик, чистого разума и способности суждения, было бы «Критика западного теизма». Его учения сам Кант считал заблуждениями, в которые ум впадает неизбежно; тогда как на самом деле это просто устойчивые предрассудки, привитые каждому европейцу еще до того времени, как он начал мыслить.

В Индии Канту не пришло бы в голову написать такую критику разума. Он выразил бы ее положительные учения совсем в ином виде. Итак, Критики разума и способности суждения в их теперешнем виде имеют местное значение и условную цель.

Фихте сделал поистине великое открытие — глупость немцев, благодаря которой они, если кто-нибудь нагло говорит им чистый вздор, из страха скомпрометировать свою способность понимания, находят в нем бездонный глубокий смысл и восхваляют его содержание; и таким путем создается у них вопреки всему философская слава, которая, раз уже она установлена, держится очень долго, многие годы, пока какой-нибудь мыслящий человек не подвергнет документов пересмотру.

После него этим открытием с большим успехом пользовался Шеллинг; но пользование в полном размере пришлось на долю Гегеля, который использовал его в такой мере, что для следующих не остается ничего и скоро оно станет уже никуда не годным искусственным приемом.

Затем последует период величайшей ясности и осторожности в выражениях, ибо сильно будет подозрение на пустые орехи и яйца.

Даже великие умы должны остерегаться и не писать вещей, смысл которых загадочен или темен; ибо этим они дают повод к охарактеризованному здесь шарлатанству.

Я назвал Фихте и Шеллинга пустозвонами. Ибо если кто-нибудь излагает свои догматы, полученные путем плохих индукций, ложных выводов, неправильных гипотез и т.п., то говорят: «он заблуждается». Но если он утверждает, что созерцает свои догматы непосредственно, путем, доступным ему одному и его адептам, то говорят: он — пустозвон.

Пифагорейцы, изумленные и восхищенные открытиями и точностью математики, впали в то заблуждение, что для математики нет ничего недостижимого, и предмет ее они считали основной схемой не только эмпирического, но и всякого знания.

Натурфилософы, изумленные и восхищенные новейшим прогрессом и открытиями естественной науки, впали в заблуждение, что познание ее — познание абсолютного, а не условного — бытия, а не видимости.