Введение в философию - Шопенгауэр Артур. Страница 57

«Волшебная флейта» — символическая вещь. Скоро смерть отзовет меня: тот, кто привел меня в эту жизнь, — незнакомый вожак; я не колеблюсь последовать его зову: ничто не заставляет меня медлить; он неизвестен мне — тем не менее я следую доверчиво за ним: его имеют в виду в «Волшебной флейте», как священнослужителя, приносящего повязку на глаза, которою он повязывает героев и страдальцев, прежде чем поведет их дальше.

«Волшебная флейта» — символическая вещь. La mort, mon cher, n'est autre chose, qu'un changement de deco ration.

Всякий раз, как умирает человек, погибает некий мир, а именно тот мир, который он носит в своей голове; чем интеллигентней голова, тем этот мир отчетливее, яснее, значительнее, обширнее, — тем ужаснее его гибель. Вместе с животным погибает только скудная рапсодия или набросок известного мира.

В смерти эгоизм подвергается, вследствие уничтожения собственной личности человека, полнейшему расстройству и раздроблению. Отсюда — боязнь смерти. Смерть поэтому представляет поучение, которое дается эгоизму ходом естества.

После омертвения воли в смерти тела не может быть уже ничего горького.

Отсюда также открывается нам снова вечная справедливость. Чего дурной человек боится больше всего на свете, этого ему не миновать: это — смерть. Последняя, правда, так же неизбежна и для лучшего из людей, но для него она — желанная гостья. Так как вся злоба заключается в пылком и безусловном хотении жизни, то смерть горька, или легка, или желанна соответственно мере злобы или доброты человека. Конечность индивидуальной жизни — зло или благодеяние, смотря по тому, дурен или хорош человек.

То, что вещи видимы, эта единственная невинная сторона мира, чистое представление, в котором обособленные и разнообразные формы, в каких проявляется воля, даны такими явственными и полными значения, — все это так прекрасно, что неминуемо приковывает нас к существованию в этом мире, как к месту света и ясности. И мы содрогаемся перед смертью, может быть, главным образом потому, что она стоит перед нами как тьма, из которой мы когда-то вышли и в которую должны теперь возвратиться. Но я думаю, что, когда смерть смыкает наши очи, мы обретаем свет, в сравнении с которым свет нашего солнца — только тень.

Труп каждого животного или человека действует на нас так меланхолически потому, что он в самой явственной форме говорит нам, что этот образ был не идея, а только ее явление.

Пламя, которое светит из глаз всех животных, — вечное пламя, хотя мы и должны познавать его как временный продукт преходящего организма и его соков, которые находятся в непрерывном переходном состоянии.

Человек — монета, на одной стороне которой вычеканено: «Меньше, чем ничто», — а на другой: «Все во всем».

Точно таким же образом все — материя и в то же время все — дух (воля и представление).

Точно таким я был спокон веков и буду всегда таким — и в то же время я преходящ, как полевой цветок.

Точно так же истинно существующее — только материя и одновременно только форма. Схоластическое forma dat esse rei надо исправить таким образом: (rei) dat forma essentiam, materia — existentiam.

Так же существуют собственно только идеи, и вместе с тем — только индивидуумы. (Реализм, номинализм.)

Так же у Бога смерти Яма два лица: одно — суровое, а другое — бесконечно приветливое.

Возможно, что существует еще несколько таких противоречий, которые находят свое примирение только в истинной философии.

Возможно, что есть существа, которым наша ограниченность этой жизнью представляется в таком же виде, как нам — ограниченность животных настоящим.

Ни одна пылинка, ни один атом материи не может обратиться в ничто — а человеческий дух внушает себе страх тем, будто смерть — уничтожение его сущности!

Утешение, понятное во всякое время и для всякого, заключается в следующем: «Смерть так же естественна, как жизнь; а там увидим!»

Если бы мы могли заглянуть во времени так же ясно вперед, как и назад, то день нашей смерти представился бы нам таким близким, как теперь, часто, стоит перед нами обманчиво близко далекое прошлое нашей юности.

Основание того, что мы стареем и умираем, не физического, а метафизического характера.

Если я прихлопну муху, то ведь, конечно, ясно, что я убил не вещь в себе, а только ее явление.

Из тысяч человеческих существ, которые выводит на этой планете (и, без сомнения, также на бесчисленном количестве других) каждое мгновение, в то же время уничтожая столько же им подобных, каждое требует после нескольких лет своей жизни еще и бесконечного продолжения ее в иных (один Господь знает в каких!) мирах, причем оно закрывает глаза на мир животных. Очевидно — смешное требование; тем не менее оно правильно и исполняется, но только таким путем, что индивидуальность представляет собою простое явление, порожденное в силу principii individuationis: они все продолжают жить — в той сущности, которая является во всех них, и притом целиком в каждом. В этом смысле, собственно, это требование и предъявляется — только оно не понимает самого себя.

И как это может удивлять нас, что этот мир — царство случая, ошибки и глупости, которая наголову разбивает мудрость, что в нем бушует злоба, а всякий отблеск вечного находит себе в нем место только как бы случайно и зато тысячи раз вытесняется вон? Как может это удивлять нас, говорю я, когда именно этот мир (т.е. наше эмпирическое, чувственное, рассудочное сознание в пространстве и времени) обязан своим возникновением только тому, что согласно приговору нашего высшего сознания не должно было бы быть, а представляет собою путь извращенный, возврат с которого дается добродетелью и аскетизмом, а полное освобождение от которого, в результате последних, — блаженная смерть (как освобождение зрелого плода от дерева). Платон поэтому (Федон) называет всю жизнь мудреца долгим умиранием, т.е. отрыванием от такого мира.