Введение в философию - Шопенгауэр Артур. Страница 77

Для каждой идеи есть понятие, но не для всякого понятия — идея. Платон не различает этого надлежащим образом, когда он, de Republica X, initio, говорит, что и стол, и стул и т.д. выражают известную идею, именно — идею стола, стула и т.д. Но это не так: стол и стул, конечно, выражают известную идею, но не идею стола и стула: все artefacta подобного рода выражают лишь идею материи и света.

Если истории наук и искусств не представляют собою, как этого, однако, можно было бы ожидать, лишь изображения невыразимых, бесчисленных нелепостей и пошлостей человеческих — то это происходит оттого, что они в целом сообщают нам лишь об исключениях и что следы сохраняются лишь от умных, даровитых, гениальных людей, т.е. лишь от одного на тысячи; бесчисленная же толпа исчезает, не оставляя по себе никакой памяти; и поэтому, читая историю искусств и наук или созерцая сохранившиеся творения, думаешь, что человеческий род весь умен. Но если поближе присмотреться, в какое бы то ни было время, к современным произведениям и их творцам, — например, если почитать книги, появившиеся в течение последних лет (во всякое время), или пойти на выставки живущих еще живописцев, или поиграть новейшие музыкальные произведения, то всегда будешь иметь дело лишь с одной бездарностью и увидишь все ничтожество человеческого рода. Кто сам того же пошиба, тот чувствует себя при этом хорошо; ибо Гете справедливо говорит: «Много их, и хорошо им вместе». Но немногие избранные, quibus ex melioris luto finxit praecordia Titan, невыразимо страдают в этом гигантском Бедламе.

Кстати, еще одно замечание: так как драматическое искусство действует лишь на один момент, то наслаждение этим искусством наиболее редко; ведь оно достижимо лишь при условии действительно живой наличности человека, одаренного большим талантом; отсюда и проистекает то, что остальные искусства, в которых прекрасное непреходяще, всегда могут указать нечто выдающееся; драматическое же искусство — редко: скорее в нем вполне ясно сказывается, почти при каждом его проявлении, неспособность людей к прекрасному.

Кому знакома духовная или телесная красота, тому вид каждого нового так называемого человека и знакомство с ним в ста случаях против одного не дают ничего, кроме совершенно нового, действительно оригинального и до тех пор никогда еще не приходившего ему на ум примера compositi из ненавистничества, плоскости, пошлости, извращенности, глупости, злости — одним словом, всего отталкивающего и противного. В самом деле, при встрече с новым человеком я часто чувствую себя как пред картиною Теньера «Искушение святого Антония» и сходными картинами, созерцая которые я при каждом новом уродливом и чудовищном образе удивляюсь новизне комбинаций в фантазии художника.

Для философа, как и для поэта, мораль не должна стоять выше истины.

L'unite de l'action consiste en се que d'un bout de la piece a l'autre on parle toujours de la meme chose: ce qui est horriblement ennuyeux, et rend les tragedies francaises si soporifiques [95] .

Можно сказать, что весь Шекспир — не что иное, как человек, который даже в бодрственном состоянии мог делать то, что все мы можем делать во сне: заставлять людей говорить согласно с их характерами. Так Фидий мог сознательно делать то, что все мы делаем помимо всякого сознания, — творить людей.

Превосходный сюжет для трагедии из Пекинской газеты от 1788 г., находится в Journal asiatique, 7. 11, p. 241 seqq.

Я выяснил, что тенденция трагедии — указать на отрицание, уничтожение воли к жизни. Напротив, комедия побуждает именно к продолжению и утверждению этой воли. Страдания должна и она выносить напоказ, подобно всякому изображению человеческой жизни. Но комедия при этом показывает отчасти, что страдание преходяще и разрешается в радость; отчасти, что оно смешано с радостями, удачею, победою, надеждою, которые в конце концов перевешивают его; отчасти, наконец, что вся жизнь и даже самое страдание содержит много комического элемента, материала для смеха, благодаря чему мы, если только мы этот материал отыщем, имеем основание при всех обстоятельствах оставаться в хорошем расположении духа; следовательно, комедия показывает, что жизнь в целом очень хороша и сплошь забавна.

Так как это воззрение в таком мире, который именно и есть проявление воли к жизни, должно было большинству прийтись весьма по вкусу, то этим и объясняется, почему неминуемо оказалось больше любителей комедии, чем трагедии, и почему легче склоняются к первой, чем к последней.

Что для гения независимость его личности и свободный досуг должны стоять выше всяких благ, это очевидно [96] . Ибо удовольствия и почести, покупаемые ценою своей свободы и досуга, рассчитаны лишь на обыкновенных людей и нисколько не привлекательны для гения. Гений обращен лишь на самого себя, на услаждение собственным духом, которого одни только отображения и бальзамированные созерцания дают еще отраду и грядущим поколениям; поступаясь же своим досугом и свободою, он устраняет этим и самого себя, не может более быть тем, чего требует его внутренний дух, а делается тем, что соответствует человеческим целям. Поэтому нет ничего глупее для гениального человека, как жертвовать своими силами и временем ради богатства и почестей; ибо это значит отказываться от единственного истинного блага, существующего для него, чтобы приобрести взамен нечто неприемлемое. Гениальному человеку мир не может дать ничего лучшего, подарить ничего более благородного, чем именно он сам: и мир дает это, если делает возможным для гения пользоваться своими силами и своим временем независимо и неограниченно.

Если такое положение случайным образом становится доступным гению, то с его стороны величайшая, даже невозможная для него глупость — отстраниться от этого источника наивысших доступных ему наслаждений, чтобы приобрести взамен такие блага, которыми должны довольствоваться другие, — богатство, роскошь, положение и великосветское общество: и, однако, Гете пожертвовал ради всего этого лучшими своими годами. Ему недоставало умеренности в потребностях.