Богач, бедняк... Том 1 - Шоу Ирвин. Страница 70

Дверь отворилась, на пороге стояла горничная.

– Мистер Чейз ждет вас, – сказала она.

– Они забирают миллионы молодых, здоровых, крепких парней. – Браконьер жевал табак, сплевывая в жестяную банку, стоявшую на полу рядом с ним. – Молодых, здоровых, крепких парней и посылают их убивать, калечить друг друга, используя самую бесчеловечную машину разрушения, они поздравляют себя с ошеломляющими успехами, увешивают грудь медалями и проходят парадом по главной улице города, а меня сажают в тюрьму и клеймят как врага общества, и все только из-за того, что я время от времени отправляюсь в лесные массивы Америки и, выбрав там лося получше, убиваю его из своего старенького, образца 1910 года, «винчестера-22».

Он был родом из Озаракса и говорил как типичный сельский проповедник.

В камере было четыре койки, по две с каждой стороны. Браконьер, которого звали Дейвом, лежал на своей, а Том на нижней, напротив него. От Дейва дурно пахло, и Том решил держаться от него подальше. Они провели вместе в камере уже двое суток, и Том за это время узнал очень многое о своем сокамернике. Дейв жил в развалюхе на берегу озера, и ему нравилась внимательная аудитория в лице Тома. Он приехал из Озаракса, чтобы устроиться на работу на автомобильный завод в Детройте, и, прожив там пятнадцать лет, решил, что ему уже всего этого за глаза хватит.

– Я работал в цехе покраски автомобилей, там стояла дикая вонь от химикатов и ужасная жара от пылающей печи. Я посвящал свои отведенные мне Богом на этой земле дни распрыскиванию краски на кузова автомобилей для людей, на которых мне было абсолютно наплевать, черт их побери, чтобы они повсюду разъезжали. Наступала весна, набухали почки и проклевывались первые зеленые листочки, потом приходило лето, его сменяла осень со сбором урожая, и все городские жители, в смешных картузах с охотничьей лицензией в кармане и дорогими надежными ружьями, уходили в леса пострелять оленей, а я только мог по-прежнему сидеть на дне самой черной ямы, сидеть, прикованный цепью к столбу, и смена времен года не имела для меня абсолютно никакого значения. Я, человек гор, я изнывал и чахнул, пока в один прекрасный день не увидел перед собой тропу, которая вела меня в лесную чащу. Человек должен беречь свои отведенные Богом на этой земле дни, сынок. Бережно относиться к ним. В мире существует заговор, заговор, ставящий своей целью приковать каждое живое человеческое дитя к железному столбу в черной яме, и ты не должен дать себя одурачить только потому, что они окрашивают все это в радужные цвета, прибегают к разным дьявольским ухищрениям, чтобы обмануть тебя, заставить поверить, что ты не в яме, что ты не прикован цепью к железному столбу. Даже сам президент компании «Дженерал моторс», который сидит в заоблачной выси, в своей конторе-небоскребе, также прикован цепью, он также сидит в глубокой яме, как и я, харкающий кровью в раскаленном и вонючем цеху по окраске автомобилей.

Дейв сплюнул желтоватую табачную слюну в жестяную банку. От сочного плевка, ударившегося о край банки, раздался мелодичный звук.

– Разве я многого требую? – спрашивал Дейв. – Только случайно попавшегося у меня на пути оленя, свежего лесного воздуха, бьющего мне в нос. Я никого не виню за то, что меня время от времени бросают в тюрьму, – что делать? Такова их профессия, как и охота – мое ремесло. Я не ворчу, не жалуюсь, спокойно провожу пару месяцев за решеткой то тут, то там. Как это ни странно, но меня всегда задерживают и арестовывают в зимние месяцы, поэтому я не испытываю здесь, в тюрьме, особых лишений. Но что бы они ни говорили обо мне, им никогда не удастся представить меня преступником, нет, сэр, этому не бывать. Я – американец, живущий в американских лесах и зарабатывающий себе на жизнь, отстреливая американских оленей. Они изобретают всевозможные правила, законы для городских жителей, посещающих стрелковые клубы, и я не имею ничего против. Просто все их правила, все их законы не работают, вот и все. – Он снова сплюнул. – Но есть одна вещь, которая приводит меня в отчаяние. Это – лицемерие. Так вот. Однажды тот самый судья, что посадил меня в тюрьму, ел оленину того самого животного, которого я убил за неделю до этого. Ел в своей столовой, в своем доме, и эту оленину за его деньги купил его собственный повар. Лицемерие – вот язва, разъедающая душу американца. Стоит ли далеко ходить? Возьмем твое дело, сынок. Что ты такого особенного натворил? Только то, что сделал бы каждый на твоем месте, будь у него такой шанс. Тебе предложили вкусный соблазнительный кусочек, и ты его проглотил. В твоем возрасте, сынок, чресла твои ноют невыносимо, не дают тебе покоя, и никакие книжные нравоучения не могут это предотвратить. Могу побиться об заклад. Тот самый судья, который собирается засадить тебя в тюрьму, украсть у твоей молодой жизни целых четыре года, получи он соблазнительное предложение от этих маленьких пышнозадых девиц, будучи при этом уверенным в том, что никто за ним не подглядывает, стал бы скакать, выделывать перед ними кульбиты, как спятивший от похоти козел. Точно так, как мой судья уплетал мою оленину. Тоже мне, изнасилование – преступление, преследуемое законом! – Дейв с отвращением сплюнул. – Все это законы для стариков. Что знает эта соблазнительная вертихвостка о преступлениях, преследуемых законом? Все это одно лицемерие, сынок, сплошное лицемерие, и так везде!

Дверь камеры открылась, появился Джо Кунц. С тех пор как Томас сообщил нанятому для него дядей Гарольдом адвокату, что и Джо тоже трахнул этих двух девиц-близнецов, и Кунцу стало об этом известно, полицейский не проявлял к нему особого дружелюбия. Ведь он женат, имеет троих детей.

– Джордах, на выход! – приказал Джо.

В кабинете сержанта Хорвата его ждали отец, Аксель Джордах, дядя Гарольд и адвокат, молодой человек в толстых очках, с беспокойным взглядом и нездоровым цветом лица. Еще никогда его отец так плохо не выглядел, даже в тот день, когда он его ударил.

Том ждал, что отец поздоровается с ним, скажет, как всегда, «хелло», но старик молчал, тогда и Томас решил промолчать.

– Томас, – сказал адвокат. – Счастлив сообщить, что все улажено ко всеобщему удовлетворению.

– Да-а, – отозвался Хорват, сидевший за своим столом. Но что-то не чувствовалось, что он сильно удовлетворен исходом дела.

– Ты свободен, Томас, – добавил адвокат.

Том с сомнением рассматривал этих пятерых человек в комнате. Он не заметил особой радости ни на одном из лиц.

– Вы хотите сказать, что я свободен и теперь могу уйти из этого притона?

– Совершенно верно, – ответил адвокат.

– Пошли, – сказал Аксель Джордах. – Я уже и так зря потратил немало времени в этом захудалом городишке. – Резко повернувшись, он захромал к выходу. Томасу сейчас хотелось вырваться вперед и убежать отсюда, чтобы, не дай бог, они не передумали. Но ему пришлось медленно, чинно идти за отцом.

День уже склонялся к вечеру, но еще светило солнце. В камере не было окон, и никак нельзя было определить, какая на улице погода. С одной стороны шагал отец, с другой – дядя Гарольд. Ведут его, как арестованного. Все сели в машину дяди Гарольда. Аксель впереди, рядом с водителем, а Томас получил в свое распоряжение все заднее сиденье. Он сидел молча, не задавая никаких вопросов.

– Я выкупил тебя, если тебе это интересно, – сказал отец. Он не повернулся к нему, а говорил, словно обращаясь к ветровому стеклу. – Пять тысяч долларов этому Шейлоку за фунт его плоти. Думаю, это было самое дорогое траханье в истории. Остается только надеяться, что оно стоило таких больших денег.

Томасу хотелось сказать, что он очень жалеет о том, что произошло, что когда-нибудь вернет отцу свой долг, но слова застряли у него в горле.

– Только не думай, что я сделал это ради тебя, – продолжал отец, – или дяди Гарольда…

– Ну что ты, Аксель…– упрекнул его Гарольд.

– Вы оба можете завтра же сдохнуть, и это, уверяю вас, не испортило бы мне аппетита. Я сделал это только ради одного члена нашей семьи, который хоть чего-то стоит, – ради Рудольфа. Я не позволю ему начинать жизнь взрослого человека, зная, что у него есть осужденный братец, о котором ему придется постоянно думать. Но запомни, сегодня мы видимся с тобой последний раз. Чтобы отныне о тебе не было ни слуху ни духу. Сейчас я сяду в поезд и поеду домой, и на этом наши отношения закончатся. Закончатся навсегда. Понял?