Нищий, вор - Шоу Ирвин. Страница 3

«Запомни, больше ты драться не будешь», — сказал ему тогда отец.

Уэсли молчал.

«Ты меня слышал?» — сурово спросил отец.

«Да, сэр».

«Не надо называть меня так. Я тебе не сэр, а отец».

«Себе самому нужно было запретить драться», — думал юноша, не сводя глаз с крепости, в которой, как ему рассказывали, провел ночь Наполеон, арестованный после бегства с острова Эльбы.

На корме, возле поручня, стояли, одетые в траур, никак не вязавшийся с ослепительным сиянием воды и солнца Рудольф Джордах и Гретхен Берк, дядя и тетка юноши, брат и сестра убитого, городские жители, непривычные к морю, но зато свыкшиеся с трагедиями. Эти двое в черном на фоне залитого солнцем горизонта стояли поодаль друг от друга, не разговаривали и старались не встречаться взглядами. Оставшееся недосказанным не нужно было ни объяснять, ни извинять, ни оплакивать.

Женщина — лет сорока с небольшим — была высокой, изящной и стройной, ее черные волосы развевались на ветру, обрамляя матово-бледное, еще не тронутое возрастом, но уже утратившее краски молодости лицо. Красивая в юности, она была красива — только по-другому — и сейчас; горе и чувственность, отражавшиеся на этом лице, были не временным, а постоянным его выражением. Ее чуть прищуренные из-за яркого солнца глаза того синего цвета, который с переменой освещения порой становится фиолетовым, были сухи.

Этому суждено было случиться, думала она. Неминуемо. И нам следовало это понимать. Он-то, наверное, понимал. Пускай подсознательно, но понимал. Все это насилие могло кончиться только насилием. Он был истинным сыном своего отца, единственным блондином в семье, не похожим на своих темноволосых брата и сестру, хотя все трое были зачаты на одном и том же ложе.

Мужчина тоже был худощавым и аристократически стройным: это была не природная стройность, а приобретенная ценою долгих усилий и тщательно поддерживаемая. Сейчас она еще подчеркивалась превосходно сшитым темным, словно для дипломатического приема, американского покроя костюмом. Он был всего на два года младше сестры, а выглядел гораздо моложе. Что-то обманчиво юношеское было в лице и манерах этого человека, речь и движения которого всегда были рассчитанными и продуманными, — человека, который пользовался большим авторитетом, всю жизнь боролся, одерживал победы и терпел поражения, брал на себя ответственность в любой ситуации, вышел из бедной семьи и сосредоточил в своих руках большое состояние, умел, когда нужно, быть безжалостным, когда полезно — хитрым, строгим к себе и другим, но когда представлялась возможность — по-своему великодушным. Обида на судьбу, вынудившую его уйти от дел, проявлялась или, скорей, угадывалась в крепко сжатых губах и настороженном взгляде. Он чем-то напоминал еще полного юношеского задора генерала военно-воздушных сил, которого отстранили от командования за допущенную подчиненными офицерами ошибку, в чем его вины, возможно, и не было.

Он пошел один, думал Рудольф Джордах. Отворил дверь ко мне в каюту, увидел, что я сплю, тихо закрыл дверь и ушел — ушел, чтобы найти свою смерть. Он презрел мою помощь, пренебрег мною, забыв, что я тоже мужчина, ибо решил, если вообще размышлял об этом, что для данной ситуации у меня не хватит мужества.

А внизу собирала свои вещи Кейт Джордах. Сборы были короткими. Поверх других вещей она положила белый свитер с оттиснутым на нем названием судна — Томас расхохотался, увидев впервые, как растянулись буквы на ее полной груди, — и васильковое платье, которое он купил ей к свадьбе всего неделю назад.

Она заставила Томаса жениться на ней. Именно заставила. Они были счастливы, но когда она, добропорядочная англичанка, воспитанная, как и полагается низшему сословию, в духе послушания, поняла, что беременна… Отсюда и свадьба. А не будь свадьбы, у этой расфуфыренной, болтливой бабы, жены Рудольфа, не было бы повода напиться и связаться с сутенером-югославом, попытавшимся содрать с нее шикарные розовые брюки; никому не пришлось бы ее защищать, и человек, которому муж этой суки и в подметки не годится, был бы нынче жив и здоров.

«Перестань, — велела себе Кейт. — Прекрати сейчас же».

Она с силой захлопнула крышку чемодана, уселась на краю койки, сложив на коленях свои быстрые ловкие руки — в ее крепком загорелом теле уже было заметно присутствие ребенка, — и в последний раз оглядела тесную каюту, за открытым иллюминатором которой привычно шипела вода.

Томас, думала она. Томас. Томас.

«Кого звали Клотильдой?» — как-то спросила она.

«Королеву Франции. И еще женщину, которую я знал, когда был мальчишкой. У вас кожа пахнет одинаково».

Джин не было на яхте, державшей курс к французскому берегу. Она сидела в саду при отеле и смотрела, как ее дочь играет с молоденькой няней, которую Рудольф нанял ухаживать за ребенком, пока она, Джин, как выразился Рудольф, не придет в состояние, позволяющее ей самой заниматься Инид. «Когда это будет? — спрашивала себя Джин. — Через два дня, через десять лет, а может, и никогда?»

Она была в брюках и свитере. Подходящего платья у нее с собой не оказалось, и Рудольф облегченно вздохнул, когда она сказала, что не поедет на похороны. А она даже представить себе не могла, как снова ступит на борт «Клотильды» и выдержит осуждающие взгляды жены, сына и близкого друга убитого.

Утром она посмотрела на себя в зеркало и была потрясена, увидев, как изменилось за последние несколько дней ее хорошенькое девичье личико.

Казалось, вся ее кожа натянута до предела, словно на каком-то невидимом барабане, и вот-вот лопнет, а нервы обнажатся и начнут сыпать искрами и рваться, как электрические провода.

Доктор дал ей валиум, но валиум уже давно не помогал. Если бы не ребенок, она бы влезла на скалу и бросилась в море.

И, сидя на скамье в тени деревьев, где пряно пахло хвоей и нагретой солнцем лавандой, она сказала себе: «Я разрушаю все, к чему прикасаюсь».

Хаббел сидел в кафе на центральной площади и размышлял над тем, что узнал от начальника полиции. Разумеется, начальник рассказал далеко не все, что знал, но на полную откровенность рассчитывать не приходится, особенно когда полиция имеет дело с запутанным убийством. «Невестка погибшего сумеет рассказать вам гораздо больше меня», — сказал начальник. Невестка. Голая жена многообещающего молодого мэра. Ей-то наверняка найдется место в журнале. А гавань пока подождет.

Он расплатился за кофе, подошел к стоянке такси, сел в машину и велел ехать в отель «Дю Кап».

Мадам Джордах в номере нет, сказал портье. Он видел, что она вышла в сад вместе с ребенком и няней. Хаббел спросил, есть ли в отеле телекс, и узнал, что есть. Нельзя ли попозже им воспользоваться, спросил он, на что портье после минутного замешательства ответил, что можно. Его замешательство Хаббел справедливо истолковал как нежелание оказать услугу бесплатно. Ничего, заплатим, «Тайм» от этого не обеднеет. Он поблагодарил портье и пошел на террасу, откуда был выход к длинной аллее, ведущей через сад к пляжу и ресторану. Вспомнив комнату в небольшой шумной гостинице на шоссе, где сейчас отдыхала его жена, он испытал укол зависти. «Тайм» платил неплохо, но на отель «Дю Кап» этих денег не хватало.

Он спустился по ступенькам в благоухающий сад и сразу же увидел маленькую девочку в белом купальном костюме, которая перебрасывалась большим цветным мячом с какой-то девицей. А поодаль на скамье сидела женщина в брюках и свитере. Подобная идиллия плохо вязалась с убийством.

Остановившись на секунду будто полюбоваться клумбой с цветами, он медленно приблизился к ним и улыбнулся ребенку.

— Bonjour, — сказал он. — Добрый день!

— Bonjour, — ответила девочка, но женщина на скамье промолчала.