Поджигатели (Книга 1) - Шпанов Николай Николаевич "К. Краспинк". Страница 50

Увы, из всех переговоров о совместном походе против большевиков практически получилось ещё меньше, чем из попыток Эберта — Грёнера самостоятельно развить войну на восток. Виноваты французы. Их страх перед возможностью воскрешения военной мощи Германии оказался сильнее страха перед большевизмом. (Пусть ошибка тоже послужит французам хорошим уроком на будущее!). Кончилось дело только тем, что самому германскому верховному командованию пришлось настаивать перед социал-демократами на подписании позорных и тяжких условий Версальского мира, лишь бы освободить все мало-мальски надёжные части для переброски с запада на восток, чтобы хотя бы там спасти, что можно. И все же спасти не удалось почти ничего. Провалилась даже прибалтийская авантюра.

Да, дьявольски сложной штукой остаётся политика, независимо от того, верно ли положение Клаузевица, будто война является её продолжением, или положение Людендорфа о том, что сама она, политика, лишь продолжение войны иными средствами.

Задача казалась нелёгкой. Под перемирием не должно было стоять подписей генералов. Капитулировать могли штатские социал-демократы, но не германские офицеры. Армия должна была остаться непобеждённой. Её гордость должна была остаться несломленной.

Но то, что казалось таким трудным, — втравить в эту двусмысленную игру гражданских политиков, представлявших новорождённую республику, — на деле оказалось совсем лёгким. Политические деятели из «штафирок» сами заявили, что, вероятно, людям без военных мундиров будет легче договориться с союзниками. То-есть они предложили то, о чём боялись даже и заикнуться сами генералы. Воспользовавшись этим, командование решило, что может послать в состав делегации Эрцбергера всего одного офицера. Этим ягнёнком, обречённым на заклание, попытались было сделать Гаусса как знатока Франции, но ему удалось увильнуть от неприятной миссии и свалить её на другого.

Гаусс до сих пор отчётливо помнит телеграмму ставки, адресованную Эберту. В те дни Гаусс не раз перечитал её, вдумываясь в текст: «Возобновление борьбы обречено на поражение… Приходится заключить мир на поставленных врагом условиях. Считаю необходимым, чтобы министр рейхсвера Носке принял на себя руководство народом… (Да, Гаусс отчётливо помнит, так прямо и было сказано: Носке, социал-демократ Носке.) Дальше говорилось: „Только если Носке объяснит в воззвании необходимость подписания мира и потребует от каждого офицера и солдата, чтобы он и после подписания мира остался на своём посту в интересах отечества, только тогда есть надежда, что военные сплотятся вокруг Носке и этим уничтожат попытки восстания внутри страны“.

Телеграмма была одобрена Гинденбургом.

Носке?!

Ведь именно ему, тогдашнему военному губернатору Киля, правительство было обязано подавлением восстания моряков и солдат. Это было неплохим экзаменом для социал-демократа.

И правильно сделал Эберт, поручив именно ему, Носке, командование силами, действовавшими против спартаковцев. Кровью пятнадцати тысяч расстрелянных им революционеров Носке запечатлел свою преданность порядку. Не у всякого социалиста хватило бы смелости (или цинизма — называйте, как хотите) заявить: «Я выступал, хотя знал, что меня будут потом изображать кровавой собакой германской революции… Что же, кто-нибудь ведь должен быть кровавой собакой… Я готов стать ею».

Гаусс был уже в Цоссене, где формировались и обучались войска для борьбы против революции, когда туда приехали Эберт и Носке, чтобы провести смотр. Гаусс своими ушами слышал, как Носке, обрадованный бравым видом солдат, сказал Эберту:

— Можешь успокоиться: скоро все придёт в порядок.

— Да, я не ошибся в своей ставке на германского офицера, — согласился Эберт.

Действительно, он не ошибся ни в офицерах, ни в назначении Носке военным министром. Носке откровенно заявил, что считает рейхсвер и социал-демократию двумя отрядами германской «демократической республики», неразрывно связанными между собою.

Теперь, когда Гаусс рассматривает события сквозь коррелирующую призму полутора десятилетий, ему кажется, что Носке был тогда на своём месте!.. Гитлер — настоящая неблагодарная свинья: не оценить такого предтечу фашизма, как Носке! Не найдись в своё время социал-демократа Носке — не бывать бы теперь Гитлеру рейхсканцлером, и всей его лавочке тоже не бывать бы!.. Право, свинья!.. Очень жаль, что нынешние правители не оценили заслуг этого человека и ограничились тем, что, уволив его в отставку, назначили ему высокий пенсион…

А впрочем… может быть, у этих типов коричневой породы только сильнее, чем хотелось бы генералу, развита шишка самосохранения? Небось, им не хуже, чем самому Гауссу, известно, как он подсылал к Носке доверенного офицера с предложением от имени командования захватить власть и сделать эту «социалистическую кровавую собаку» германским диктатором. Возможно, в насторожённом отношении Гитлера к Носке и есть резон. Выступление офицерства и армии в целом, которое Носке тогда счёл преждевременным и неразумным, теперь, может быть, и показалось бы ему как нельзя кстати… И генералам было бы куда сподручнее видеть в диктаторском кресле уже испытанного слугу, нежели эту тёмную лошадку Гитлера. К тому же слугу, имеющего за плечами долголетний стаж настоящего социал-демократа, а не какого-то выдуманного самими же гитлеровцами «национал-социалиста».

«Национал-социализм»!.. Гаусс почти вслух произнёс это слово. Оно показалось ему до глупости несуразным. Он презрительно фыркнул: болтовня богемского ефрейтора!

Вагон тряхнуло. Тёплый пепел с сигары упал Гауссу на руку. Генерал поспешно сдул его, так, чтобы не насорить на ковёр, и огляделся: купе было наполнено облаками сигарного дыма. Он отложил недокуренную сигару в пепельницу…

Внезапное ощущение тепла вызвало у Гаусса неожиданные ассоциации: почему-то вспомнилось далёкое детство…

Под натиском нахлынувших сентиментальных воспоминаний Гаусс умильно сощурился. Перед его взором, как живая, встала мать. Он почти ощущал на щеке любовное прикосновение её тёплой руки, слышал запах её волос… вспомнилась детская комната, изрезанный и выпачканный чернилами классный стол и опять этот вышитый гладью медальон над постелью: «Бог — моя крепость»… Однажды отец выпорол маленького Вернера ремнём за то, что он вздумал сделать шёлкового ангелочка мишенью для стрельбы горохом из игрушечного ружья…